Страница 4 из 58
Далеко вокруг тянулись поля. Так что мы могли мчаться, куда глаза глядят, как если бы вся земля принадлежала нам. Тогда мне и в голову не приходило, что мне могут понадобиться все обширные земли, которые появились у нас позднее. В те дни мне хватало и одного поля.
Иногда Аль-Капоне неожиданно бросался в галоп. Тогда Андрес отпускал поводья, позволяя ему бежать, куда глаза глядят. Поначалу я не знала, что лошади имеют привычку повторять действия друг друга, и очень испугалась, когда Кошмар тоже пустилась в галоп, хотя мне этого не хотелось. Я едва смогла выдержать эту скачку: ягодицы при каждом шаге бились о седло, и к вечеру на них выступили обширные синяки. При виде их генерал едва не умер от смеха.
— Ты бьешься о седло, потому что все время сидишь, — наставлял он. — Привставай на стременах, когда скачешь.
Я старалась исполнять все его указания, как если бы мне давал их сам Бог.
Он очень любил ставить меня в тупик, а потом смеяться над моим невежеством.
— Ты не умеешь ездить верхом, не умеешь готовить, не умеешь трахаться. Даже интересно, на что ты потратила первые пятнадцать лет своей жизни?— допытывался он.
Домой мы всегда возвращались к обеду. Я стала посещать кулинарные курсы сестер Муньос и вскоре научилась бесподобно готовить жаркое. А уж сделать пирожные для меня было проще, чем расчесать волосы. Научилась я также готовить и индейку под шоколадным соусом моле, и чили с грецкими орехами, и чалупу, и тингу. Много всего.
На занятия мы собирались к десяти утра, по вторникам и четвергам. Учениц было двенадцать, и лишь я одна замужняя.
К тому времени, когда Хосе Муньос кончала диктовать, у ее сестры Клариты было уже все готово для приготовления очередного блюда, и мы принимались за работу.
Работали мы парами. Однажды, когда мы готовили шоколадный соус моле и как раз растирали кунжутные зерна деревянными пестиками, Пепа Ругарда, которая вскоре собиралась выйти замуж, тронула меня за плечо и спросила:
— Скажи, правда, что во время этого нужно закрывать глаза и молиться Богородице?
Я рассмеялась. Весь тот день мы растирали кунжут и проговорили до самого вечера. Еще одна моя подруга, Моника Эспиноса, в это время обжаривала на горелке тыквенные семечки. Ее мы тоже пригласили к нам присоединиться.
Когда все ингредиенты были обжарены, нам предстояло их измельчить.
— Ничего не поделаешь, — вздыхали сестры Муньос. — Наступают трудные времена, так что будет лучше, если вы научитесь пользоваться ручной мельницей.
И мы учились. По очереди вертели ручку мельницы, бросая в нее то арахис, то стручки чили, то миндаль, то семена кунжута. Но нам так и не удалось измельчить все как следует.
Через какое-то время, когда все почувствовали себя полными неумехами, Кларита взялась за дело сама. Она принялась вертеть ручку мельницы своими тонкими руками, раскачиваясь всем телом, пока не истерла все ингредиенты в мельчайшую пыль. Она была маленькая, но сильная. Покраснела, но не вспотела.
— Вот видите? — сказала она под конец. — Поняли, как надо?
Моника зааплодировала, и мы все ее поддержали.
Кларита взяла висевшее на крючке возле раковины кухонное полотенце и вытерла руки.
— Даже не знаю, что вы станете делать, когда выйдете замуж. Вы ведь и во всем остальном столь же невежественны.
К трем часам дня мы наконец закончили готовить моле. Фартуки были все в пятнах, а брызги соуса повисли даже на ресницах. Мы разделали индейку на четырнадцать частей, и каждая девушка унесла домой свою долю.
Когда я вернулась домой, там дожидался Андрес, голодный, как целая стая бродячих собак.
Я подала на стол собственный моле, посыпала его сверху кунжутом, и мы съели его за милую душу, с тортильями и запивая пивом. За все время обеда мы не сказали друг другу ни слова. Порой, делая очередной глоток, мы обменивались какими-то жестами и вновь продолжали жевать. В конце концов он так чисто вылизал свою тарелку, что синий рисунок на ее донышке был виден во всей своей красе. И высказал сомнения, что блюдо приготовила я.
— Это мы приготовили все вместе.
— То есть, всю работу проделали сестры Муньос, — сказал он.
Он поцеловал меня и снова вышел на улицу. А я отправилась к Пепе и Монике, с которыми договорилась встретиться в крытой галерее.
Когда я пришла, обе уже были там. Моника плакала, потому что Пепа заверила ее — если мужчина поцеловал ее в губы, у нее будет ребенок.
— Адриан вчера поцеловал меня, когда мама отвернулась, — еле выговорила она сквозь рыдания.
Пришлось отвести их к той цыганке из квартала Ла-Лус, потому что мне бы они просто не поверили.
Когда я спросила, знают ли они, для чего предназначен мужской член, Пепа ответила:
— Для того, чтобы делать пи-пи.
Мы отправились к цыганке, и та все подробно разъяснила, заставив погладить яйцо и откусить веточку петрушки. Затем она погадала по ладони всем нам. Пепе и Монике она нагадала счастливое замужество, причем сказала, что у одной будет четверо, а у другой — шестеро детей, вот только муж у Моники будет больным, а муж Пепы — намного глупее ее самой.
— Но хотя бы богатым, — сказала Моника.
— Очень богатым, девочка моя, этого у него не отнимешь.
Когда же очередь дошла до меня, она погладила мою ладонь и впилась в нее глазами.
— Ах, девочка, впереди тебя ждут такие странные вещи!
— Расскажи мне о них, — попросила я.
— Завтра, — сказала она. — Сейчас уже поздно, я устала. Ты ведь пришла, чтобы я им погадала? Я это сделала. Ступайте.
— Расскажи, — затянули Пепа и Моника, а я по-прежнему держала перед ней ладонь, которую она уже выпустила из рук. Тогда она снова взяла мою руку, стала разглядывать ее и щупать.
— Ох, девочка, я вижу в твоей судьбе много разных мужчин, — сказала она. — А также многие несчастья. Приходи завтра. Сегодня я вижу только плохое. Со мной иногда такое случается, — с этими словами она отпустила мою руку, и мы отправились кушать пирожные.
— Как бы я хотела иметь такую же интересную руку, как твоя, — вздохнула Пепа, когда мы провожали ее домой — на Восточную улицу, к дому номер 3.
Ночью, когда мы с генералом легли в постель, я стала ласкать его живот.
«Сейчас я его люблю, — подумала я. — Но кто знает, что ждет впереди».
Ответом мне был его громкий храп.
Неделю спустя мы пригласили в гости одного друга, чтобы тот оценил, чему я научилась на курсах сестер Муньос. Мы уже пили кофе, когда неожиданно заявились солдаты с ордером на арест, чтобы забрать Андреса. Его обвиняли в убийстве, и ордер подписал сам губернатор.
Андрес прочел бумагу и совершенно не удивился. Я расплакалась.
— Как это арестовать? За что арестовать? Ты же никого не убил?
— Не волнуйся, крошка, я скоро вернусь, — ответил он и попросил своего друга присмотреть за мной, пока его не будет.
— Я потребую объяснений. Это наверняка ошибка.
Он потрепал меня по голове и вышел.
Когда за ним закрылась дверь, я снова расплакалась. Как я смогу пережить подобное унижение? Ведь это даже хуже, чем пощечина. Как я посмотрю в глаза подругам? Что скажу родителям? С кем я теперь буду спать в одной постели? Кто теперь станет будить меня по утрам?
Я не могла думать ни о чем другом — лишь о том, как бы поскорее добраться до церкви Святого Иакова. Я слышала, туда как раз привезли новую статую Пресвятой Девы, способную творить чудеса. Как я сожалела, что после замужества не ходила на мессы по пятницам!
Церковь Святого Иакова была маленькой и темной, с фресками на стенах, изображавшими святых; тусклым золотом сиял алтарь. Там, на самой его вершине, стояла статуя мадонны с младенцем, прижимающей руку к сердцу.
К шести часам я была уже там и молилась. Я пробралась к самому алтарю и преклонила колени, чтобы Пресвятой Деве было меня лучше видно. Церковь была полна народу, и я боялась, что затеряюсь в толпе, и Дева меня не разглядит. Ровно в шесть появился священник и встал перед алтарем с огромным молитвенником в руках. Он был молод, с большими глазами, но уже начал лысеть. Голос его был настолько сильным, что каждое слово отчетливо слышалось в самых дальних уголках церкви.