Возроди во мне жизнь

Мне нужно было как-то отвлечься от охватившей меня лихорадки, и я погрузилась в работу, как будто мне за это платили. Я нашла не одну, а целых трех девочек с букетами, чтобы встречали высокого гостя на каждом перекрестке, а потом еще придумала, что пятьдесят девушек, одетые в национальные костюмы Пуэблы, въедут верхом на рыночную площадь.

Затем я отправилась в приют, чтобы выбрать старушку, и нашла подходящую. Она казалась словно сошедшей с почтовой открытки — с пучком белоснежных волос, доброй невинной улыбкой и трогательной историей, на которую мы, конечно, сделали ставку. Она была вдовой старого и бедного солдата, злодейски убитого за то, что отказался участвовать в убийстве Акилеса Сардана. Она гордилась собой и мужем и решилась попросить у президента швейную машинку — в обмен на все жертвы, принесенные ее семьей на благо родины.

Я привлекла к работе всех учителей начальных классов. Предложила одеть школьников в плащи из разноцветной бумаги, какие носят болельщики в Соединенных Штатах. Я знала, что президент любит песню «Лодка из Гуаймаса», и в итоге бедные дети просто валились с ног после бесконечных репетиций, на которых они танцевали под эту песню, размахивая плащами. Я скупила все цветы у торговцев на рынке, чтобы украсить ими бульвар Реформ, по которой будет проезжать президент, так что улица стала похожей на огромную церковь. Посреди рыночной площади предполагалось выложить огромный ковер, также из цветов, с изображением индейца, протягивающего руку президенту.

Когда же сеньор президент проедет по улице, все жители города, собравшиеся на бульваре Реформ, вместе с букетами и транспарантами проследуют на рыночную площадь, куда направится и сам президент в кабриолете Андреса. После того, как президент скажет приветственную речь с балкона, народ пропоет государственный гимн и песню «О, прекрасная Пуэбла». Я отдала распоряжение собрать музыкантов со всего штата. В итоге мы получили целый оркестр из трехсот человек, каждому выдали отрез хлопчатобумажной материи производства фабрики Санта-Аны, чтобы они сшили себе костюмы.

Когда прибыл личный секретарь президента, чтобы уточнить все детали, наши грандиозные планы его поразили.

Я решила накрыть стол в саду. Меню предполагалось такое же, какое будет предложено президенту две недели спустя. Но сейчас мы сидели за столом только втроем: Андрес, Фернандо и я.

Мы расселись, как того требовал протокол: Андрес — справа от Фернандо, а я — справа от Андреса, за круглым столом.

Когда подали консоме, Фернандо начал рассыпаться в комплиментах: расхваливать мои таланты, мой ум, доброту, утонченность и деликатность, мою верность стране и интерес к политике, а главное, мою добродетель, какой не могла бы похвастаться ни одна монахиня ни в одном из монастырей Пуэблы.

— А кроме того, позвольте заметить, генерал, ваша супруга очаровательно смеется, — добавил Фернандо. — Я никогда не слышал такого чудесного смеха.

— Я рад, что он вам нравится, адвокат, — ответил Андрес. — Мой дом — ваш дом, и мы сделаем все, чтобы вы остались довольны.

— Разумеется, — поддержала я, тайком кладя руку на колено гостя.

Он даже не шевельнулся.

Андрес между тем заговорил о бунте в Халиско, выразил сожаление по поводу гибели сержанта и одного из солдат и похвалил губернатора, отдавшего приказ открыть стрельбу по восставшим крестьянам.

— Есть вещи, которых нельзя позволять, — ответил Фернандо.

И тут я, до сих пор молчавшая, решила высказать свое мнение:

— Неужели не нашлось другого способа остановить беспорядки, кроме убийства тех двенадцати индейцев? Двенадцать убитых — против тех двоих; шестеро за одного. И потом, мы ведь не знаем, почему индейцы взбунтовались.

— Ты рассуждаешь, как типичная женщина, — сказал Андрес. — Все вы говорите о разуме, а действуете исключительно под воздействием эмоций.

— Возможно, она права, генерал, нам действительно стоило бы поискать другие способы, — ответил Фернандо и положил руку мне на колено.

Я ощутила тепло его ладони сквозь шелк платья, и тут же забыла о двенадцати убитых крестьянах. Потом он убрал руку с моего колена и набросился на еду с таким аппетитом, словно это последний обед в его жизни.

Вскоре мы стали друзьями. Когда я ездила в Мехико, то всегда звонила ему — якобы для того, чтобы передать сообщение от Андреса или под каким-то другим предлогом, а на самом деле, чтобы услышать его голос и увидеть его хоть на мгновение. А потом я возвращалась домой, всю дорогу неустанно повторяя про себя его имя.

Каждый раз, отправляясь в Мехико, я просила шофера, обладавшего красивым голосом, спеть для меня песню «С тобой». Он пел, а я, развалившись на сиденье черного «паккарда», завороженно слушала и думала о Фернандо. В каждой его фразе мне чудился некий потаенный смысл, и я почти убедила себя, что лишь уважение к моему мужу-генералу мешает ему открыться мне в своих чувствах. Я помнила наизусть каждое сказанное мне слово, а услышав самую обычную фразу «Надеюсь, мы скоро увидимся» я уже представляла, что он так же страдает в разлуке со мной, как страдала я, и считает дни и часы в ожидании новой встречи.

Мне нравилось думать о его губах, о том, как они касаются моей кожи, когда он при встрече и прощании целует мне руку. И однажды я не выдержала. Он как раз провожал меня до дверей кабинета, когда между нами завязался весьма странный разговор. Странный — потому что речь шла не о политике, не об Андресе, не о делах Пуэблы и страны в целом. Мы говорили о муках безответной любви, и я надеялась увидеть эту любовь в его глазах. Когда же он на прощание поцеловал мне руку, я сама потянулась к его губам. Он уклонился от поцелуя, хоть и обнял меня.

В тот вечер бедняге шоферу по дороге домой пришлось бесконечное число раз пропеть «С тобой». Впоследствии он выступил с этой песней на международном конкурсе любителей вокала и занял первое место. Я была рада, что мой нелепый роман хоть кому-то пошел на пользу. Да-да, именно нелепый, поскольку в тот самый день ему суждено было закончиться самым обидным образом. Андрес ждал меня в губернаторском дворце, я собиралась отнести ему костюм для встречи президента, который как раз забрала от портного. Когда я приехала, стояла уже глубокая ночь, однако Андрес все еще был на рабочем месте, занимаясь вопросом об увольнении рабочих, которые собирались устроить забастовку в Атлиско.

Войдя в кабинет мужа, я вместо того, чтобы повесить костюм, прижала его к себе и закружилась с ним в танце.

— Ты сегодня так прелестна, Каталина, — заметил он, едва я вошла. — Чем ты сегодня занималась?

— Купила себе три платья, заглянула в «Железный дворец» [8], где меня обобрали почти до нитки, а потом снова пела в машине под музыку.

— Но ты хотя бы передала Фернандо мое сообщение, прежде чем заниматься своими глупостями?

— Разумеется, прежде всего я встретилась с Фернандо, а потом уже занялась другими делами.

— Да уж конечно педики всегда так вдохновляют! — сказал Андрес своему секретарю. — Женщины любят с ними поболтать. И что они в них находят? Сказать по правде, когда мы с ним познакомились, я заревновал не на шутку и готов был запереть Каталину на ключ. Но теперь-то я понимаю, что это единственный парень, наедине с которым я могу спокойно ее оставить. Так что пусть себе развлекается!

На следующий день я отправилась к Пепе, чтобы поведать ей о своем разочаровании. Я была уверена, что застану ее дома, потому что она никуда не выходит, и была крайне удивлена, обнаружив, что ее нет. Муж Пепы, чья ревность, усугубленная бездетностью, с каждым днем только росла, по-прежнему держал ее взаперти. Как-то вечером ей удалось-таки на часок улизнуть из дома — так после этого он заставил ее встать на колени перед распятием, попросить у него прощения и поклясться, что она по-прежнему ему верна.

Так что я навещала Пепу в ее доме. Она жила в золотой клетке, набитой добром. Двор ее дома был полон птиц, а в доме — множество мягких кресел, полированных столиков, стеклянных горок и бесчисленных ковров. Вся еда у нее на кухне готовилась на оливковом масле, вплоть до фасоли, а для мужа она готовила собственноручно. Пепа утверждала, что по-прежнему безумно влюблена в него. День за днем она проводила, вытирая пыль, полируя мебель и поливая цветы. Глядя на нее, можно было подумать, что ее муж — единственный мужчина на всем белом свете, и никто не в силах заставить ее усомниться в этом. Напрасно Моника пыталась открыть ей глаза, внушая, что на дворе — тридцатые годы двадцатого века, а ее муж — невыносимый тип, что давно пора его бросить, чтобы снова свободно ходить по улицам, ни перед кем не отчитываясь. Пепа в ответ лишь ласково зажала ей рот и спросила, не хочет ли она выпить чаю с ореховым печеньем.

8

«Железный дворец» — универсальный магазин в Мехико. Был построен в конце XIX века и поучил в народе такое название, поскольку находился в одном из первых многоэтажных зданий из стекла и бетона в городе.