Страница 80 из 85
По воспоминаниям мамы, почтальоны боялись носить по домам «похоронки» - страшились принести беду, услышать крик, увидеть слёзы... Потому их несли в жилотдел Дома офицеров, туда, где работала мама. Надо было подготовить женщин к страшному сообщению... Можно представить, с какой тревогой брала в свои руки письма мама: а вдруг? Но беда миновала нашу семью. Сохранились присланные с фронта папины письма, в которых иногда доходили и фотографии.
Фотография с фронта. Слева - Г.Н. Довгань
На оборотной стороне одной из них, датированной «7 мая 1942 года», сохранился текст (орфография сохранена): «Дорогим и незабываемым Шурочке, Сыну Славику и дочурочке Маргариточке от мужа и папы на долгую и добрую память. Желаю расти здоровыми и крепкими, а тебе Шурочка воспитывать пока без меня наших детей. Уничтожим свору Гитлера, а затем нормально жить и воспитывать вместе с тобою. Снимок 6 марта 1942 г. Луковниновский район. 7.5.42 г. Довгань (подпись)». В августе этого же года мама послала на полевую почту папе письмо с нашей фотографией. И, как ни странно, он его получил. Фотография всегда была с ним, а после войны привёз её нам.
Уходя на работу, мама меня оставляла в няньках. И я справлялся, как мог. А потом у меня появилась подмога: к нам приехали жить тётя Маруся (жена папиного брата, Леонида Никифоровича), двое её детей Рудик и Полина и родная племянница Тамара. Дядя Лёся, как и мой отец, был на фронте. До сорок третьего года мы жили все вместе, в одной комнате, потом тёте Марусе дали отдельное жильё.
Хорошо помню, как мы ходили к ограждению из колючей проволоки лагеря для военнопленных немцев. Они подзывали нас к себе: «Kinder! Kinder!» Мы приносили им кусочки хлеба, пленные протягивали сквозь проволоку свои худые руки и брали их. Наши руки соприкасались... Солдаты, охранявшие лагерь, этому не препятствовали.
После победоносной Курской битвы мы в сентябре 1943-го вернулись в освобождённый Курск, к тёте Клаве. Её муж, дядя Костя, погиб при форсировании Днепра. Но тётя Клава молилась Богу, ждала его возвращения, хотя и получила «похоронку».
Район, где мы жили, практически не пострадал от бомбёжек и артобстрелов, за исключением нашего дома. В нём было всего три комнаты, так вот в одну из них попал снаряд. Он пробил стены, улетел в огород и там разорвался. Эта комната была закрыта до той поры, пока к нам на постой не определили лётчиков-истребителей с соседнего военного аэродрома. Они быстро отремонтировали эту комнату. Молодые ребята (им было по двадцать лет) угощали нас разными вкусностями, возили на мотоцикле с коляской ... То было счастливое время, пока их не перебазировали на запад, ближе к наступающим на фашистов советским войскам.
Мама в Курске снова работала на вокзале. В сорок четвёртом году я поступил в первый класс сорок седьмой начальной школы. Помню и первую учительницу, Евгению Артёмовну Гусеву, уже немолодую, добрую, заботливую женщину. Один букварь был на несколько человек, не было мела, не хватало чернил, ручек, перьев... Вместо портфеля - кожаная сумка военного образца (мне её подарили лётчики). Она была предметом моей гордости! Они же доставали нам страшный дефицит: бумагу и цветные карандаши. Я делился ими с одноклассниками, а красный карандаш подарил учительнице. Не забыть и большие перемены между уроками, когда нас подкармливали кусочком чёрного хлеба, посыпанного сахаром, и стаканом чая с шиповником.
Одно из самых неприятных, но врезавшихся в память событий того времени, - казнь полицаев в Курске. Как-то осенью 44-го «сарафанная почта» разнесла, что на Красной площади (так называлась центральная площадь Курска) состоится такое событие. Все мурыновские ребята поехали туда на трамвае. В то время он ходил от вокзала до цента города по мосту через реку Тускарь. На площади было много народу. Я увидел несколько (6 или 7) грузовых машин с опущенными бортами. Каждая из них стояла под перекладиной с верёвочной петлёй. Через какое-то время на каждую машину поставили бывших полицаев. Через рупор объявили, в чём они обвиняются, и зачитали приговор военного трибунала. Я заметил, как многие люди стали после этого отворачиваться, но сам не понимал, что должно произойти. Потом увидел, как на каждого из осуждённых накинули петлю, и машины по команде отъехали. По площади прошёл гул. Казалось, это был непередаваемый словами общий выдох. И это было ужасно и страшно! Мы, пацаны, испугались и побежали...
По рассказам бабушки и дедушки, проживавших в деревне Дурнево, я знаю, что точно так же с предателями поступали и там. Дедушка был старостой в деревне, у них был свой сельский Совет, куда докладывали о каждом постороннем человеке, появлявшемся вдруг в деревне. Среди них были и те, кто бежал от заслуженного возмездия. Их разоблачали и казнили.
Но всё это было до Великой Победы - самого счастливого дня для всех нас, для всей нашей страны.
Я помню, как мама прибежала домой рано утром и принесла эту радостную весть (радио у нас в Мурыновке не было). Мама бегала по посёлку, стучала в окна и, плача, кричала: «Победа-а-а!» Помню, как плакали женщины. Запомнился именно плач. Ликования не было. Вечером взрослые собрались. Сидели и пели... Плакали и пели...
Я понимал одно: раз войне конец, значит, папа вернётся домой. И это было радостью! В это время нас в маленьком доме жило девять человек. В самом начале сорок пятого вернулась с фронта мамина и, конечно, тёти Клавы двоюродная сестра - тётя Зина. Она была военным медиком. Приехала она с мужем, дядей Сеней Свиридовым, тоже офицером, демобилизованным по ранению, и дочерью Светланой. Взрослые (кроме тёти Клавы) каждый день уходили на работу, а дети помогали по дому. Зимой чистили снег, возили на санках воду из колонки, рубили дрова, готовили корм для живности (кроликов, кур, уток и, конечно, поросёнка). Ведь в основном жили на натуральном хозяйстве: весной - посадки овощей и посев зерна, летом - уход за всеми культурами, осенью - уборка урожая. У каждого был свой участок работы. И опять вспоминается запах хлеба, который обычно пекла в русской печи тётя Клава, наша главная кормилица и поилица. Вообще, русская печь - это чудо, объединявшая детей по ночам (ведь мы там и спали) и спасавшая всех от наступавших заболеваний. А ещё у нас были голуби, находившиеся под покровительством «главного голубятника Мурыновки» тринадцатилетнего Генашки, старшего из детей. Было, чем и развлечься ...
Папа вернулся с фронта в Курск осенью сорок пятого в воинском звании капитана. И опять вспоминается, что он подарил мне губную гармошку. Я вышел на улицу и стал на ней играть. Пацаны с презрением бросили: «Она же фашистская!» Я тут же пошёл и выбросил её где-то в огороде. Потом отец спросил, где его подарок, я сказал, что потерял. Ещё отец привез шашки. Они не были немецкими. Это была его награда за победу в одном из предвоенных чемпионатов воинского гарнизона. Те шашки прошли с ним через все фронты. Они навсегда стали для него памятью о предвоенном времени и войне.
Папа прошёл боевой путь с войсками Карельского, Ленинградского, Прибалтийского, Белорусского и Украинского фронтов от Идрицы до поверженного Бухареста.
Капитан Г. Н. Довгань. Симферополь, 1946 г.
Я до сих пор испытываю чувство гордости и волнения, когда читаю на Знамени Победы - штурмового флага №5 150-й ордена Кутузова II степени мотострелковой дивизии 3-й ударной армии 1-го Белорусского фронта слово «Идрицкая». И так же, когда подъезжаю к родному городу и вижу на здании вокзала: «Белгород-город первого салюта».
На двадцатипятилетие Победы в нашей квартире (мы тогда жили в Симферополе на Красноармейской улице) собрались папины фронтовые друзья. В их числе был и дядя Костя Неженцев, капитан второго ранга. Он после освобождения Севастополя был назначен военным комендантом его Северной стороны, а потом - военным комендантом Феодосии. Его сын Алик был женат на моей сестре Рите. Так что их сын Серёжа приходился внуком двух друзей-фронтовиков. Когда гости разошлись, дядя Костя и папа сидели всю ночь и вспоминали, вспоминали, вспоминали... Помню, как дядя Костя на следующий день спросил меня: «А ты знаешь, за что у твоего папы орден Красного Звезды?» - «Нет». - «Так знай: твой отец вынес Знамя полка!» Я попытался расспросить об этом отца. Он не очень охотно об этом говорил. Было понятно одно: штаб попал в страшную передрягу, был окружён фашистскими войсками. А в здании находились секретные военные и партийные документы и, конечно, Боевое Знамя полка. Того, кто выносил Знамя на себе, убили. И тогда кто-то из старших командиров сказал: «Давай, Жора, принимай!» Ему обвязали Знамя вокруг тела, и он понёс его через линию фронта. В руку дали гранату, чтобы при неожиданном нападении врага мог взорвать себя вместе с этим воинским символом чести. Это вынесенное им Знамя спасло тех, кто не был убит при прорыве, от расстрела. Вышедших из окружения ранее, расстреляли как «паникёров». Такое было время...