Волчицы

Я терялся в изгибах этой интриги, зародившейся в больном мозгу. А ну-ка еще раз! В приступе ревности Аньес пишет Жюлии. Но Жюлия, нуждающаяся во мне для осуществления своих планов, обращается со мной так, как будто я и в самом деле Бернар. Неожиданной развязки, на которую рассчитывает Аньес, не происходит. Стало быть, Аньес не может быть совершенно уверена в том, что я обманываю. «Ну уж нет! — возразил я тут сам себе. — Она знает, что я лгу: в ее распоряжении средства, которые…» Как бы не так. Как все вдруг прояснилось! Никаким даром ясновидения Аньес не обладает. Она играла роль медиума, чтобы противостоять сестре, возвыситься над невзрачной повседневностью, а также удовлетворить подавленный инстинкт лидерства. Как кстати пришлось тут мое появление! До чего же ловко провела она нас обоих, Элен и меня, своими намеками! И только Жюлия, тонкая бестия, догадалась обо всем. Жюлия, моя единственная подлинная союзница…

Я дунул на пепел, осыпавший мне колени и покрывало. Я был не в состоянии предаваться длительным размышлениям, но связать воедино две мысли, которые, как знать, могли оказаться для меня спасительными, мне было еще под силу: раз Жюлия признала меня за брата, Аньес ни в чем не была уверена. Она всего лишь подозревала, что я не Бернар, и воздействовала на меня с помощью фотографий, стремясь вынудить меня признаться и прибегнуть к ее помощи. Затем она откроет глаза Элен, и это будет ее триумфом. Осмеянная Элен удалится. Ну нет, вот этого я не вынесу. Я никогда не соглашусь — как бы странно это ни было для меня самого — опять быть виновным в глазах Элен. Следовательно, нужно отрицать, снова и снова, быть Бернаром до конца, убедить Аньес. Я не представлял себе, чем может закончиться эта моя авантюра, но решил не уступать. Я не испытывал к Аньес ничего, кроме презрения и отвращения, — не потому, что она посмеялась надо мной, но потому, что она не обладала даром прозревать за пределы видимого, потому, что никогда не имела доступа к миру, в чью тайну мне так хотелось проникнуть. Она не предала меня — она меня разочаровала. А это хуже. Я возлагал на нее ответственность даже за смерть Жюлии. На этот раз у меня появилось желание быть злым…

Все утро я провел у себя в комнате в непрестанных раздумьях. Есть люди, которым нет равных в умении оправдывать себя; я же скорее наделен даром мусолить свои ошибки. Я разобрал всего себя по косточкам, дотошно, до омерзения. А в ушах у меня все звучали выстрелы, чеканный шаг военных… Эти воспоминания будут преследовать меня до конца. Мрачные мысли сопровождались обрывками мелодий. Я даже записал в углу конверта несколько тактов. Ритм автоматных очередей превращался в аккорды. Все в моей жизни было лишь предлогом. Неподдельные страсти, подлинное горе, настоящее преступление, истинная жертвенность — во всем этом мне было отказано. Тут я был бессилен. Я был душевным калекой. В полдень мы, как обычно, собрались за обеденным столом.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Элен.

— Благодарю, лучше. Уже как-то притерпелся! Я взглянул на Аньес. Она тоже участливо смотрела на меня.

— В конце концов, вы ведь были в ссоре, — заметила она.

— Это все-таки его сестра, — сухо отчеканила Элен. — И это после потери друга, Жерве… Поставь себя на его место.

— Ну, Жерве! — махнула рукой Аньес.

— А что Жерве?

— Это уже в прошлом!

— Ты-то никого не любишь, — заключила Элен.

— Как знать! — пожала плечами Аньес.

Они извели меня своими стычками, но теперь мне слишком хорошо были ясны намерения Аньес. Я воздержался от участия в разговоре и попытался — правда, безуспешно — сократить время обеда.

— Вы могли бы пойти прилечь, — обратилась ко мне Элен. — Мне нужно в город по делам.

— А я отложила всех визитеров. Думала, бедняжка Жюлия еще погостит. Сестры недоверчиво переглянулись, я поспешил заверить Элен:

— Посплю еще немного. Что-то в самом деле очень устал.

Я уже принял решение покончить с выходками Аньес. Другого случая в ближайшее время, видимо, не представится. Едва на столе появился десерт, я извинился и ушел к себе. Там я попытался вообразить себе предстоящий разговор. Напрасный труд! Я не находил нужных слов, даже хорошенько не знал, чего хочу от Аньес. И как всегда, мысли мои постепенно превращались в образы, я грезил: вот я одержал победу над Аньес, затем над Элен, я богат, знаменит, даю сольные концерты…

Ничтожество! Я заставил себя заправить постель и немного прибраться в комнате. Уж это-то по крайней мере было чем-то ощутимым, конкретным. К несчастью, заниматься этим было смертельно скучно, и я тотчас же опять погрузился в свои невеселые мысли. Затем причесался, почистил костюм, сунул фотографию Бернара в карман пиджака; я был готов к разговору. Часы в квартире одни за другими пробили два. Время здесь было осязаемым, им дышали, в нем увязали, его таскали за собой. У меня появилось желание потереть руки и щеки, как мухи потирают лапки, перед тем как взлететь. Я слышал, как сухо постукивают каблуки Элен, снующей по квартире. Наконец они удалились в сторону прихожей; входная дверь со стуком закрылась, и звук этот отдался в моем сердце. Итак, решающий момент настал. Я на цыпочках прошел столовую и гостиную. Это глупо, но у меня было ощущение, что тишина способствует задуманному мной делу. Я постучал в дверь Аньес и по-свойски вошел. Сидя у окна, она полировала ногти.

— Извините, вы кое-что забыли у меня в комнате.

С этими словами я бросил фото на стол среди ножниц и щипчиков. Она продолжала старательно заниматься ногтями.

— Это ведь вы сделали, не так ли?

— Да.

— Вы же и украли эти фотографии, предназначенные для вашей сестры?

Пилка издавала мерный звук. Поднеся руку очень близко к глазам и поворачивая ее, Аньес разглядывала свои ногти.

— Украла? — переспросила она. — Ну и словечки у вас!

— Неважно… Это вы написали Жюлии?

— Да, я. Я имела на это полное право: вы же ей не брат. Я дружески положил ей руку на плечо.

— Ты не очень-то прозорлива, — начал я. — И ничегошеньки не поняла. Ты что же воображаешь, что я с самого начала принял эту историю с «крестной» всерьез? Рассуди сама. Мы были на фронте, большую часть времени бездельничали, получали письма от женщин. Развлекались, отвечая им, черт подери! Эта игра приятней, чем карты. Но это всего лишь игра… Иногда мы менялись «крестными»: те, что присылали посылки, ценились особенно высоко. Рука с пилкой замерла.

— Я был как все. До того у меня никогда не хватало времени думать о женщинах, поэтому я находил забавным получать письма. Забавным и слегка волнующим. В Лионе нашлась незнакомка, проявляющая ко мне интерес. Это походило на шутку или сказку. Понимаешь, что я имею в виду? Частенько, отвечая своим «крестным», ребята плутовали, выдавали себя за отпрысков знатных семейств, чемпионов или богачей. Это сходило с рук, зато щекотало нервы, словно ты сыграл заглавную роль в каком-нибудь фильме. У меня не хватало воображения, чтобы врать, но, когда Элен попросила мою фотокарточку, я послал ей фото Жерве, поскольку он был красивее меня… Так-то… Я настоящий Бернар. Аньес резко поднялась.

— Неправда! Вы только что сочинили эту историю. Вы — Жерве. И вы не женитесь на Элен.

— Ага! Вот ты и проговорилась. Я не женюсь на Элен. Может, ты и права. Но я не женюсь и на тебе.

— Почему?

— Да потому, что мне омерзителен твой маленький шантаж, ты ревнуешь — допустим. Но вот чего я не могу простить, так это комедии с ясновидением. Речь даже не о нас троих. А обо всех тех беднягах, обо всех тех несчастных, которые принимают тебя за боженьку, несут тебе свои реликвии и которых ты низко обманываешь, как обманула меня, описав мне Жерве с его двумя бородавками и предсказав приезд Жюлии.

Аньес побелела как полотно, только щеки, словно следами от ударов, были помечены пятнами. Ее растерянные глаза блуждали по мне, переходя ото лба к груди, как будто хотели определить, куда она ударит меня пилкой.

— Нет, у меня есть дар, — прошептала она. — Клянусь, у меня есть дар.