Зимний лагерь

Проснувшись, он увидел, что едут уже по автостраде. Снега больше не было, а небо посветлело. Патрик выключил музыку, чтобы не мешать Николя спать, и отключил отопление. Он сидел очень прямо и смотрел перед собой на дорогу, его «конский хвост» по-прежнему лежал на плече, казалось, что с момента отъезда он ни разу не пошевельнулся. Он, конечно, заметил, что Николя проснулся и сел, но промолчал и лишь через несколько минут заставил себя сказать наигранно веселым тоном:

— Ну как, хорошо задал храпака?

Николя сказал «да», потом снова установилось молчание. Николя ждал появления дорожного указателя, чтобы узнать, какое расстояние отделяло их от города, в котором он жил. Двести десятый километр. Они проделали почти половину пути, и Николя упрекнул себя в том, что, уснув, пропустил эту так быстро промелькнувшую первую половину. Он догадался, что теперь все будет только ускоряться.

Патрик свернул направо, сбавил ход и переключил скорость, подъезжая к автозаправочной станции Эссо. Николя вспомнил о подарочных купонах Шелл и внезапно заплакал. Он плакал, а не рыдал, слезы бесшумно текли у него по щекам. Патрик ничего бы и не заметил, если бы в этот момент не остановился около бензоколонки и не повернулся к нему. Николя не мог остановить слезы, и только опустил глаза. Сидя вполуоборот, Патрик молча смотрел на него, потом прошептал: «Николя…». Только это и оставалось — нежно и отчаянно повторять его имя. И родители Рене станут делать тоже самое, лежа в кровати, где они никогда больше не смогут спокойно спать, и родители того ребенка, замурованного во тьме после неудавшегося наркоза. Другие, как жандарм и Мари-Анж, говорили еще: «Господи», «Пресвятая Дева», «Господи Иисусе». Люди не могли больше разговаривать с ним, и тогда, верующие или неверующие, они цеплялись за эту последнюю надежду — молиться за него, просить у Иисуса Христа, воскресшего или нет, сжалиться над ним.

— Пойдем, Николя, — сказал наконец Патрик, — немного перекусим. Ты же не завтракал, тебе, наверное, хочется есть.

Есть Николя не хотел и догадывался, что Патрик тоже не голоден, но, как только они заправили машину, пошел с ним в кафетерий автостанции.

Около входа в кафетерий находилась стойка с газетами, перед которой Патрика на секунду охватила паника. Он сделал все, что было в его силах, чтобы заслонить газеты от Николя, отвлечь его внимание; Николя подыграл ему, но все равно успел заметить фотографию и слово «МОНСТР» в заголовке, наполовину скрытом сгибом газеты. Патрик поторопился увести его к торговым автоматам, убедившись, что выйти оттуда можно через другую дверь. Он взял себе кофе, а для Николя купил шоколадную булочку и стакан апельсинового сока, потом они сели в уголке, возле туалета, где стояло три серых пластмассовых стола, залитых чем-то липким и заставленных пустыми бумажными стаканчиками. Патрик вежливо поздоровался с единственной посетительницей — блондинкой, которая пила кофе. Она поздоровалась в ответ, улыбнулась, и Николя поразила эта улыбка.

Женщина была одета в меховое пальто, блестящее, будто покрытое росой, из-под которого виднелось синее платье из шелковистой, дорогой ткани. Ее светлые волосы выбились на затылке из пушистого пучка, и их хотелось погладить. На фоне неопрятной серости этого места своим присутствием она создавала ощущение богатства и блеска, но, главное, от нее исходила нежность — обволакивающая нежность, волшебная, почти невыносимая. Она была прекрасна — утонченная, нежная и красивая. Ее спокойный взгляд медленно скользил по стоянке машин, по мрачной обстановке кафетерия и наконец достиг Николя, тогда она опять улыбнулась, и эта улыбка не была ни рассеянной, ни настойчивой, но была адресована ему, именно ему, и окутывала его всего этой исходившей от нее небесной нежностью. Синее шелковое платье с глубоким вырезом слегка приоткрывало ее грудь, и Николя пришла в голову странная мысль: все внутренности в ее теле — кишки, циркулирующая по венам кровь — должны быть такими же чистыми и светлыми, как эта улыбка. Она напоминала ему фею из «Пиноккио». Рядом с ней нечего было бояться. Стоило ей только захотеть, она могла прогнать страх, сделать так, чтобы не происходило того, что уже произошло; если бы она только знала все, то так бы и сделала, это уж точно.

Патрик встал со своего места и сказал, что пойдет на минутку в туалет. Николя понял, что в эту минуту решается его судьба. Он должен поговорить с волшебницей, попросить ее взять его с собой и тем самым спасти. Он не должен будет ничего объяснять, он был уверен, что она все поймет и так, что будет достаточно одной фразы: «Спасите меня, госпожа, возьмите меня с собой». Сначала она удивится, но потом посмотрит на него пристально — с тем вниманием, с той нежностью, которые пронзают сердце и вызывают слезы, — и поймет, что он говорит правду и только она одна может совершить это чудо. Она позовет его: «Пойдем», — и возьмет за руку. Они побегут к ее машине, сядут в нее и будут ехать долго-долго, свернув при первой же возможности с автострады, и он будет сидеть рядом с ней. Ведя машину, она будет улыбаться ему, шептать, что теперь все прошло. Они уедут далеко-далеко, туда, где его жизнь будет похожа на ее жизнь — нежную, утонченную и прекрасную, — и она позволит ему навсегда остаться рядом с ней, там, где не угрожают опасности и царит покой.

Николя открыл рот, но не смог издать ни единого звука. Нужно было привлечь ее внимание, передать послание хотя бы взглядом, чтобы она посмотрела на него, перехватила его молчаливую мольбу — даже этого было бы достаточно, она смогла бы понять. Она сумела бы догадаться об агонии, которую переживал этот маленький мальчик, случайно встреченный в кафетерии автостанции, и понять, что только она одна может его спасти. Но она уже не смотрела на него, она смотрела на улицу, следя глазами за одетым в черное мужчиной, который широкими шагами шел по стоянке, направляясь к ней. Со сдавленным горлом, изнемогающий от возникшей в животе пустоты, Николя увидел, как мужчина подошел, открыл стеклянную дверь, склонился над женщиной и влюбленно поцеловал ее в шею возле непослушных волос, выбившихся из пучка. Она улыбалась ему своей небесной улыбкой, теперь она видела только его. Никогда еще в своей жизни Николя ни к кому не испытывал такой сильной ненависти, даже к Одканну.

— Починили, — сказал мужчина, — теперь можно ехать.

Фея встала и вышла вместе с ним. Закрывая дверь, она помахала рукой Николя и повернулась к нему спиной. Мужчина обнял ее за плечи, стараясь согреть, и Николя увидел, как они пошли к машине, сели в нее и исчезли. Он сжимал под столом руки, его пальцы путались, безнадежно переплетались между собой, и тут он увидел, что на полу среди окурков и пакетиков из-под сахара валяются под ногами какие-то красные и синие нитки. Это упал разорванный бразильский браслет. Николя постарался вспомнить желание, которое загадал, когда Патрик завязывал ему браслет неделю назад, но так и не смог — может быть, он так долго колебался в поисках желания, которое лучше всего защитит его от всех опасностей жизни, что так ничего и не загадал.

31

Всю оставшуюся дорогу Николя старался вспомнить свои последние слова — скорее всего, он произнес их в машине, коротко отвечая на какой-то вопрос Патрика. Он решил, что больше никогда ничего не будет говорить. Это единственное, чем он может себя защитить. Им не удасться вытянуть из него ни единого слова. Он станет глыбой молчания, гладкой и скользкой поверхностью, от которой все беды будут отскакивать, не проникая вовнутрь. Люди, если, конечно, захотят, если наберутся смелости, будут разговаривать с ним, а он не станет им отвечать. Не услышит их. Он не услышит, что расскажет ему его мать, будь то правда или ложь, а скорее всего, это и будет ложь. Она расскажет, что во время объезда клиентов отец попал в аварию, но, по той или иной причине, они не смогут навестить его в больнице. Или более того — что он умер, но никак нельзя ни пойти на его похороны, ни поклониться его могиле. Они еще раз сменят город, может быть, сменят фамилию в надежде укрыться от опустошения и позора, ставших отныне их уделом, но все это его уже не коснется: он будет молчать, он замолчит навсегда.