Страница 6 из 9
На судах имелись лоты (прочные веревки с грузиком на конце для измерения глубин), а также забортные лаги — примитивные приборы, позволяющие вычислять скорость корабля. Значились в списках научного снаряжения и обыкновенные веревки: их, туго натянув, клали на поверхность земли, снега или льда — так определялись расстояния на местности. Со временем наиболее смекалистые наловчились с высокой точностью засекать пройденные версты по скорости равномерного бега доброй собачьей либо оленьей упряжки. При общей сумме экспедиционных расходов свыше трехсот шестидесяти тысяч рублей «на академические инструменты», как гласит один из документов, было истрачено семьдесят три рубля восемнадцать копеек...
Основу основ экспедиции составляли геодезия, картография и гидрография. Именно тогда, в середине XVIII в., выковывались кадры русских полярников-профессионалов, чьей обязанностью стало прокладывать трассы для тех, кто пойдет следом за ними. Гидрографы — первые по счету и по важности исследователи, зачинатели всестороннего освоения Арктики и ее главной артерии, Северного морского пути. Это их работы, длившиеся целые столетия, обеспечили и обеспечивают по сей день надежную работу уникальной дороги во льдах. Это они, полярные гидрографы, первыми, а значит, с огромным риском для жизни, заглянули в каждую бухту и бухточку каждого из морей Северного Ледовитого океана (Баренцево, Белое, Карское, море Лаптевых, Восточно-Сибирское, Чукотское, Берингово), обшарили, облазили самые глухие уголки арктического побережья, а со временем соорудили на берегах материка и многочисленных высокоширотных островов навигационные знаки и маяки для безопасности будущего мореплавания.
Нас, сегодняшних, не может не поражать тщательность, с какой вели они наблюдения в громадном «белом пятне», на пространстве, не имевшем тогда достоверных географических координат, геодезической привязки, астрономических пунктов. Даже для таких солидных поселений, как Тобольск или Якутск, в те времена не были известны градусы и минуты их широты и долготы. Но участники Великой Северной сумели нанести на карту свыше десяти тысяч километров береговой линии, да с такой образцовой точностью, что составленных ими карт и описаний хватило почти на два последующих столетия!
Мы непростительно мало знаем о тех чисто житейских условиях, в каких по многу лет подряд вынуждены были существовать арктические исследователи прошлого, даже сравнительно недавнего. Наша «ленивость» приводит к тому, что из книги в книгу, из монографии в монографию кочуют одни и те же набившие оскомину штампы типа: «Их подстерегали невероятные лишения и опасности», «их утлые суденышки...». Ничего себе «утлые», если древние поморы ходили на них чуть ли не в Гренландию! Стоило бы крепко задуматься над таким фактом: в самом конце XIX в. Фритьоф Нансен, проектируя судно, которому не страшны были бы ледовые сжатия, взял за образец знаменитый коч новгородцев и построил по этому образцу свой «Фрам», выдержавший трехлетний дрейф во льдах Центральной Арктики.
Ну, хорошо, это частности. «За кадром», однако, остаются такие первейшей важности вопросы: как они там жили, чем питались, чем отапливали жилища и какого типа были эти жилища? Ведь нужно постоянно иметь в виду, что мы говорим об эпохе парусов и весел, а не моторов и электричества, об эпохе дымных печей и стеариновых свечей, о „временах без радио и телеграфа, без всего того, что носит безликое название: нормальная человеческая жизнь. И если всякому понятно, что и на Большой земле эта жизнь непроста, то в каком обличье предстанет она перед нашим взором в Арктике, где все — ненормально, экстремально, губительно?!
Быт русских первопроходцев Арктики, если судить по их письменным свидетельствам, вообще оставался как бы вне интересов самих путешественников. Создается впечатление, будто они не придавали житейским проблемам ни малейшего значения. Даже грамотные поморы-промышленники или участники исследовательских экспедиций, подобных Великой Северной, в путевых журналах и дневниках почти не уделяли внимания бытовым подробностям — не до того им было: записывалось главное, то, что составляло суть их работы, а на «лирику» уже не хватало ни сил, ни времени (да и тепла, чтобы отогреть обмороженные негнущиеся пальцы, привыкшие отнюдь не к перу, а к гарпунам и веслам). Спасибо историкам, этнографам, археологам за их находки и строгие научные описания — сегодня они позволяют хотя бы отдаленно представить условия, в каких жили кочевавшие по Арктике и зимовавшие в ней русские люди.
Поморы, отправлявшиеся на промысел в северные моря, грузили на борт рубленые дома-избы, брали с собой солидный запас дров. Им, конечно, было ведомо, что на берегах многих полярных островов и на побережье самого материка можно часто найти «выкидной лес», он же плавник —* выброшенные морскими течениями стволы деревьев и бревна, занесенные сюда из устьев рек, впадающих в Ледовитый океан. Но плавник попадался все-таки не всегда и не везде, да и доступен он был лишь летом, когда сходил снег, период же этот в Арктике, как известно, краток. Вот и везли с собой дерево с Большой земли, оно шло и на дрова, и на постройку жилищ, и на изготовление нарт.
Из еды в странствие брали муку и горох, соленую и вяленую рыбу, масло, сало, особым способом приготовленное кислое молоко, в которое добавляли ягоду-морошку, изобильно растущую в тундре и на заболоченных пространствах северных лесов. Так получалось великолепное противоцинготное средство, спасшее не одну поморскую жизнь. Первейшую "роль играла, разумеется, охота. В ход шли мясо морского зверя (а жир использовался для отопления и освещения жилищ), рыба, оленина, яйца тундровых и морских птиц да и сама птица, хотя мясо тех же чаек, например, неприятно отдает рыбой и приходится по вкусу далеко не каждому (впрочем, как и мясо морского зверя либо песца). История Заполярья знает массу случаев, когда только охота спасала людей от неминуемой гибели, особенно если они внезапно оставались из-за аварии судна на вынужденную арктическую зимовку. Так, например, было в 1743—1749 гг. на Шпицбергене во время шестилетней зимовки четырех русских матросов, о которой написана целая книга. / /
Тщательно подбиралась одежда. Каждый промышленник имел кожаные сапоги, валенки, «постель» из оленьих шкур, меховую шубу, шапку, рукавицы. Буквально «на ходу» перенимался вековой опыт аборигенов, использовались немецкие, якутские, чукотские, эскимосские одежды — малицы, сокуи, кухлянки, камлейки, бокари, торбаса и т. п. В таких одеяниях не страшны ни холод, ни пурга, человек, застигнутый непогодой, может переждать ее, зарывшись в снежный сугроб либо наскоро построив из снежных кирпичей хижину наподобие широко известной эскимосской иглу. Насколько мудро решают северные народности нешуточную проблему выживания, свидетельствует такой пример. Участники экспедиции, организованной в 80-е гг. нашего века газетой «Советская Россия», шли на собаках с востока на запад вдоль всего северного побережья страны именно в национальных одеждах, и, по единодушному признанию путешественников, экипировка блестяще себя оправдала.
Помимо деревянных домов, в которых имелись непременные печи (кирпич поморы привозили с собой), русские путешественники, заимствуя «систему жизнеобеспечения» местного населения, использовали самоедские (ненецкие) чумы, а те, кто в более поздние времена кочевал по Чукотке, брали с собой яранги либо конусообразные палатки, сшитые из оленьих шкур. Прямо внутри таких чумов-палаток раскладывали этакий передвижной очаг — железный треножник, под ним плиту «для огня», подвешивали над пламенем котел для варки пищи и чайник. Если под рукой не оказывалось дров, в дело шли запасные полозья к нартам и даже сырые, отчаянно чадящие веточки карликовой ивы или березы.
Бывало, люди попадали в серьезную переделку. Однажды отряд Великой Северной экспедиции, находясь в устье реки Хатанги, вынужден был обосноваться на ночлег прямо в яме, вырубленной наспех в мерзлом грунте. В течение нескольких суток они согревались теплом собственных тел, тесно прижимаясь друг к другу и яростно борясь за место поближе к середине кучи...