Страница 41 из 66
В соответствии со сложностью медицины как таковой мышление и поведение врачей тоже должно быть многообразным. Те из них, у которых имеется установка лишь на одну строго ограниченную форму мышления, находятся в меньшинстве. Быть может, медик становится хорошим врачом именно благодаря тому, что он, располагая многими формами мышления и системами лечения, может в каждом случае выбирать или даже комбинировать нужные ему, причем все это представляется не систематикой, а искусством целесообразных мышлений и действий, конечная цель которых — возвращение здоровья больному.
Мышление современного врача следует оценивать с нескольких точек зрения (Rothschuh): мысли должны быть логичными, т. е. допустимыми; они должны быть правильными, т. е. поддаваться контролю и проверке, быть доступными рациональному способу доказательства; индуктивное мышление позволяет это. Мышление и знания врача также должны использоваться, так как речь идет о достижении цели. Но никто не станет требовать, чтобы эти знания, приобретенные врачом, были исчерпывающими. К этому надо стремиться, но такое желание неисполнимо и представляется утопией.
Естественно, в глазах всех врачей имеет наибольшее значение каузальное мышление: установить причину заболевания, ее устранить и предотвратить в будущем — вот смысл медицины. Но на другой стороне находится лечение, имеющее в виду исход, а не начало. И чем меньше нам известна причина болезней, тем более важным — для практических задач — представляется врачу финальное мышление. И здесь, впрочем, возникнет необходимость прийти к соглашению и создать теорию медицины, признающую оба вида мышления. Это было бы тем легче, что финальное мышление и лечение не безусловно являются противоположностью каузальному, но скорее его полярным дополнением. Между ними обоими лежит время, а именно прошлое и будущее. Оба направления различаются именно этим, а не противоположными представлениями о биологическом процессе.
Логика каузальной терапии, конечно, заслуживает признания. Но, несмотря на это, мы не можем утверждать, что по устранении причины всегда отпадает и ее последствие. Ибо, как высказался Grote, каузальная терапия применяется всегда с опозданием, только практический врач нуждается в каузальном мышлении, но также и в каузальной терапии и даже тогда, когда — это касается мыслительного процесса — при этом допускаются упрощения, т. е. искусственные приемы. Но практик все мыслит финально, он хочет вылечить больного, и в этом весь смысл, цель и конец. Ведь латинское слово «finis» значит и «цель» и «конец».
Но независимо от того, какую форму мышления мы в настоящее время изберем, врач всегда мыслит, и поэтому от его личных способностей, от его индивидуальности зависит, как он использует медицинское мышление.
Для распознавания и лечения он нуждается в представлении, которое он получил в аудитории и палатах клиники; это зависит частично от доходчивости преподавания, но прежде всего от качеств студента. Эта схема или представление, которое сложилось у врача, не должно быть неподвижным; множество новых сведений и возможностей лечения приводит к изменениям в мышлении и действиях врача. Но, несмотря на это, мы всегда видим, что основа мышления сохраняется в целости и то, что воспринято в высшей школе, стало непреходящим, удержалось в сознании врача. Ссылку на слова учителя не следует рассматривать как ошибочный консерватизм, но как хорошую основу знаний врача.
Практическому врачу обыкновенно следует на основании того, чему он научился и что наблюдал, выработать свою собственную схему мышления, в которой содержатся и многие его собственные мысли и соображения. При этом определяющим является не какое–то стремление к оригинальности, а глубокое размышление и переработка, и чем больше представлений накопляет врач об этой субъективной изменяемости в мышлении, тем больше с нею следует соглашаться и тем выше ее ставить. При этом проявляются субъективные и личные качества.
Несмотря на это, все упомянутые формы мышления и теории удовлетворить нас не могут, и поэтому вполне понятно, что интернист Gustav von Bergma
Некоторые начинания и новые ходы мысли, впрочем, уже заметны. Следует напомнить о кибернетике и об учении о стрессе. В этой связи можно упомянуть также и о математике и статистике. Они обогатили биологию и медицину, обеспечив возможность посредством статистического анализа разделить количественные данные на случайное и закономерное. Таким образом был достигнут подъем современного вычисления вероятностей, и медицина иногда уже пользовалась этим, создавая, например, математическую модель, чтобы следить за возникновением раковой болезни. Мы получаем при этом представление о связях между закономерностью и индивидуальным состоянием.
Медицинское мышление нельзя просто отождествлять с философским или логическим. Ведь в медицине даже и ложный путь иногда ведет к благоприятным результатам и, наоборот, даже правильное мышление не бывает увенчано успехом. Очевидно, также и здесь могут сталкиваться правильные и неверные ходы мысли и затем в сочетании давать результат, в котором можно найти и те и другие элементы. Для медицины это весьма характерно и влияет на ее отношение к философскому мышлению. Философ Eduard May сказал однажды, что свободной от мышления медицины как искусства быть не может, тем более свободной от мышления медицины как науки. На практике, т. е. у врача, находящегося у постели больного, вначале, когда он имеет дело с обыкновенным случаем, упомянутые мыслительные процессы, конечно, не возникают; все получается, так сказать, само собой, автоматически, и нахождению правильного пути помогает опыт. Положение, конечно, иное в сложном случае, когда надо применить весь запас научных знаний, опыта и мыслей.
Нет никаких сомнений в том, что медицина обладает единственной в своем роде структурой. Ни одна другая наука не построена так, как медицина, и не связана так тесно со всеми областями жизни. И так как речь всегда идет о людях, каждый из которых отличается особенными свойствами, то уже из этого вытекает неповторимый образ медицины. Точное и описательное природоведение, физическое, химическое, биологическое и психологическое мышление, исследование и народная мудрость, магия и оккультизм, наркотики и мистика, религия и мировоззрение, этика и законодательство, криминалистика, педагогика и социальная политика, дух холодного исследования и сострадательная благотворительность, природа и ее противоположность — все это мы, как подчеркивает Е. May, можем найти среди всего того, что можно обнаружить и установить в области медицины. И сюда относится не только это, но и многое другое, и если мы примем во внимание еще и неповторимость человека как индивида и поражающих его болезней, то мы убедимся в калейдоскопическом характере медицины и в сложности медицинского мышления и действий врача.
Именно эта сложность и приносит медицине величайшие трудности. Ведь речь никогда не идет о чем–то отдельном; речь идет о сложных взаимосвязях между органами, о сложных взаимосвязях, из которых мы можем узнать лишь малую часть. Функции желез внутренней секреции нам уже довольно ясны; мы, например, научились учитывать преобладающую роль придатка головного мозга; таково же положение с принципами кибернетики, величественным механизмом, регулирующим все биологические процессы, побуждающим и тормозящим, насколько этого требует сохранение нормального состояния здоровья. Но как мало, несмотря на все это, мы еще знаем, как много остается такого, что еще требует исследования! Однако в медицине нельзя обозначать то, что еще не известно, как несуществующее. Она всегда должна быть готова осваивать новые данные, даже если это новое вначале не поддается включению в ее собственные системы мышления. Врачи должны учиться не удивляться даже самому чудесному или не отвергать этого именно потому, что оно столь абсолютно ново. Этому должна была нас научить история всех времен, а особенно история XX века.