Зарубки на сердце

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Гнилая картошка сделала свое доброе дело. Она помогла нам окрепнуть, набраться сил и дожить до первой зелени – сныти, крапивы, щавеля, одуванчиков. Страшная голодная зима осталась позади. Жизнь в оккупации, при частых наездах немцев, эстонцев, латышей и при усердной службе местных предателей, продолжалась.

Люди то ли привыкли к новым условиям, то ли смирились. Начались работы в огородах, в поле. У мамы появились приработки: кому помочь огород вскопать, кому сена накосить, стог сметать, дров напилить. Где-то мама раздобыла глазки от картошки – посадила на грядке в бабушкином огороде. Где-то она раздобыла немного овса – посеяла на свободном клочке земли за деревней. Всей семьей сходили мы в лес за черникой. Несмотря на полчища злых комаров и слепней, за один день Тоня собрала три литра ягод, я собрал шесть литров, а мама – десять! На другой день мама всю чернику понесла в Волосово на базар, хотела купить нам что-нибудь. Но по дороге эту ягоду вместе с кузовом отобрали власовцы – новый вид предателей: «Тихо, баба, не шуми. А то заявим, что ходила ты в лес партизан кормить». Ни с чем вернулась мама, долго плакала от обиды за украденный детский труд – наш с Тоней маленький подвиг.

Иногда по деревне ходили слухи о новых преступлениях немцев и их прихвостней. Так, полицаи и староста задержали четверых безоружных мужчин, бежавших из концлагеря, на станции Дивенская, передали немцам. Расстреляли их в присутствии старосты за сараями. Латыши-каратели убили Петра Шарандина, проломив ему голову лопатой. Он приходился мне двоюродным дядей. Эстонцы поймали девушку-парашютистку. Допрашивали и мучили ее в доме Шилиных перед отправкой в Волосово. Староста из деревни Селище увидел безоружного оборванного мужчину, сидящего на придорожной канаве. Не спросив документы, молча снял винтовку с плеча и убил этого человека. Как же, ведь за каждого убитого партизана немцы обещали корову дать! Но этот человек не был партизаном, имел справку, что он отпущен из лагеря на поруки старосты в свою деревню. Три недели тело его лежало в канаве неубранным, распространяя жуткий трупный запах.

Но больше всего было разговоров в деревне о предательстве пятнадцатилетнего Ваньки Калинова. Он и раньше прислуживал немцам за кормежку, выполняя мелкие поручения возле кухни. А в 1943 году, когда начало возрождаться партизанское движение в районе, он встретил в лесу пятерых партизан с автоматами. Его спросили, стоят ли немцы в деревне. Он ответил, что немцев нет уже месяц. Привел партизан в крайний дом, попросил хозяев накормить гостей. А сам побежал на другой край деревни, где стояли немцы. Рассказал и повел немцев к дому, где обедали гости. Партизаны схватили автоматы. Но хозяева дома взмолились: «Родненькие, не стреляйте! Иначе немцы и нас расстреляют вместе с детьми, и дом сожгут!» Пожалели их партизаны – сдались без боя. Пока немцы обыскивали да разоружали партизан, Ванька тут же крутился, подбирал себе их ремни, ножи и разные безделушки…

В сентябре 1943 года немцы забрали Федю, Лёньку Калинова (родного брата Ваньки-предателя) и других подростков, достигших семнадцати лет. Забрали то ли к власовцам, то ли в Германию.

Летом 1943 года тихо умерла бабушка Фима. Мы с Тоней очень переживали. Похоронили ее на репольском кладбище. А через несколько месяцев ей позавидовала в этом бабушка Маша…

ГЛАВА 9.

ОБЛАВА

БАБУШКА МАША

В середине октября Тоня походила босиком по холодной воде в речке вместе с Валей Марковой. У Вали все обошлось, а Тоню скрутил ревматизм. Начались сильнейшие боли в суставах и мышцах, поднялась температура до тридцати девяти градусов. Она лежала неподвижно у Дунаевых и только маме позволяла притронуться или накрыть себя одеялом. Поэтому мы с мамой перебрались к Дунаевым. Лекарств, конечно же, никаких. И бабушки Фимы нет – нашего домашнего доктора.

Но беда не приходит одна. В шесть часов утра 29 октября 1943 года, еще затемно, немцы окружили Реполку. На всех выходах из деревни расставили посты. Полицаи пошли по домам. Стучали в окна и двери, кричали приказ: «Вакуация! Вакуация! Через час всем собрать вещи и ждать подводы! Из деревни не выходить – расстрел на месте!» В Малом краю послышались выстрелы. Неизвестно, то ли в воздух для острастки палили, то ли в людей. Там и сям слышался женский плач, в Ивановке голосила баба Лена. С рассветом к крайним домам потянулись подводы, с высокими бортами телеги – фуры, как их назвал крестный. Мама послала меня к Яснецовым, то есть к бабушке Маше, чтобы взять сумочку с документами и наши теплые вещи. Саму ее не отпустила Тоня.

У дома бабушки Маши уже стояла подвода. Полицай с белой повязкой на рукаве что-то докладывал немцу – жандармскому офицеру с бляхой на груди. Вышла бабушка, упала на колени перед офицером. Умоляюще, как виноватая собачонка, смотрела она на него:

– Пан офицер, миленький, оставь меня здесь помирать. Вот мое кладбище!

Полицай хотел перевести офицеру. Но тот своим начищенным сапогом с размаху ударил бабушку в грудь. Она рухнула набок. У нее сперло дыхание, изо рта пошла кровь. Я весь содрогнулся от ужаса, бросился к бабушке. Офицер с полицаем ушли. Выбежала Дуся. Вдвоем мы увели бабушку в дом. Дуся кинула одеяло на пол, уложила мать, стала ей помогать наладить дыхание. В доме был полный развал. Везде разбросаны вещи, узлы и тюки. Кровати стояли голые, было много битой посуды. Я постоял минутку, понял, что ничем помочь не могу. Стал собирать вещи в свой заплечный мешок. Нашел мамину сумочку, Тонины и мои валенки, обе шубейки, мамин ватник, ватные брюки и большой шерстяной платок. Собрал рукавички, шапки, свой перочинный нож. В общем, клал все, что бросалось мне в глаза. Понимал, что больше вернуться мне сюда не придется.

Прошло минут десять. У бабушки наладилось дыхание, кровь больше не шла изо рта. Но стала она какая-то безвольная, капризная. И чего она офицера паном назвала? Такая гордая, сильная духом раньше была.

– Мама, вставай. Сейчас полицаи придут или немцы. Увидят, что не собрались, возьмут и застрелят.

– Ох, доченька! Пусть пристрелят! Счастливая баба Фима – вовремя померла. На родной земле осталась. Уж никто не побеспокоит.

В избу вошли сразу два полицая. Старший из них закричал на бабушку:

– Почему здесь развалилась?! Марш на повозку! А это кто? – указал на меня.

– Этот мальчик из другого дома, – умно соврала Дуся.

– Во-о-он!!! – заорал полицай. – И чтоб сейчас же все вещи грузить, не то пустые поедете!

Я поцеловал Дусю, бабушку и с мешком в руках выбежал на улицу. Надел его на спину. Догнал медленно идущую подводу с Митрошкой и бабой Леной. На козлах сидел немец-кучер, на повозке сзади – немец-конвойный с автоматом. Увидев семью Митиных у их дома, баба Лена закричала сквозь слезы:

– Прощайте, люди добрые! Теперь встретимся на том свете!

У Дунаевых тоже был кавардак. Оля, бабушка Дуня и тетя Сима складывали вещи в узлы и тюки, выносили их на веранду. Крестный упаковывал продукты: крупу, муку, что на зиму были припасены, весь запас спичек и соли. Нины не было – она жила в Кикерине у тети Иры в помощницах. Мама сидела возле Тони, меняла ей компрессы и грелки. Да и собирать ей было нечего. Все добро на нас надето, да мой заплечный мешок.

К полудню мимо окон проехала фура с бабушкой Машей. Я, мама и Оля выбежали на улицу попрощаться. Бабушка Маша лежала на вещах, с головой укрытая одеялом. Может быть, плакала украдкой, а может быть, просто весь белый свет стал ей не мил. Дуся только рукой нам помахала.

НОЧЬ НА ПОЖАРИЩАХ

Стало смеркаться, когда проехали Каблуковы. А Митиных повезли уже в глубоких сумерках. К Дунаевым пришел грозный полицай, который прогнал меня от Яснецовых, сказал:

– Вас повезут завтра утром. Чтобы были готовы! И не вздумайте в лес уходить! Деревня окружена, посты усилены. Расстрел на месте.