Зарубки на сердце

Немного передохнули, согрелись и снова пошли на ту поляну – уже за корой от рябин и осинок. Кора никак не хотела отделяться от мерзлых стволов. Пришлось маме рубить ветки и мелкие стволы, а мне – складывать их и готовить вязанки. Дома ветки оттаяли, кора с них стала легко сдираться ножом. Только и коры оказалось мало. Так что через несколько дней такую вылазку пришлось повторить.

Мама и Тоня пошли к Дунаевым. Я не захотел туда идти – сослался на прохудившийся валенок. Все равно там съестного не перепадет. Дома я стал вырезать из деревяшки снеговичка перочинным ножом. Бабушка Маша сидела на печке, лечила свою больную ногу.

– Витенька, – обратилась она ко мне. – Подай-ка мне бинт со стола. Я осмотрел стол, но никакого бинта не увидел. Вопросительно посмотрел на бабушку.

– Да ситцевая лента и есть бинт, – пояснила она. – Где же марлевых бинтов найдешь теперь?

Я взял ленту, свернутую в рулончик, и полез на печку. Голень левой бабушкиной ноги была в язвах на вздутых венах. Она смазывала эти язвы несоленым сливочным маслом из маленькой баночки.

– Больно тебе? – посочувствовал я.

– Больно, касатик, больно. Когда помажу маслицем, так полегче, терпеть можно. Только маслица теперь не достать. В деревне коров почти не осталось. А у кого остались (у старосты, у Марковых, например), так у них не допросишься. В некоторых дворах коров сами зарезали, чтобы немцы не отобрали. Или партизаны.

– Как?! Партизаны тоже коров отбирали? – удивился я.

– Про коров сама я не слышала. Вот барана у Германа отобрали партизаны в начале осени. И поделом ему, мироеду проклятому.

– А партизаны страшные? Я никогда их не видел.

– Обыкновенные люди. Ушли в лес, чтобы оттуда нападать на немцев, – говорила бабушка. – Почти без оружия, без запасов продуктов и теплой одежды. Вся жизнь у костра.

– Из репольских кто-нибудь ушел к партизанам?

– Я что-то не припомню таких. Некоторых мужиков не призвали в армию по брони, так как они работали на железной дороге. Других не призвали по возрасту или по болезни. Например, у Шуры Михеева прострелено легкое в Гражданскую войну, крестный твой с одним глазом (второй у него стеклянный). А в партизаны их, видимо, не позвали, винтовку не дали. Сидят по домам.

– Почему же крестный так боится партизан? – не удержался я с вопросом.

– А может, и не боится. Просто он очень осторожен. Да и где сейчас партизаны? Морозы, да голод, да каратели немецкие, эстонские, латышские извели партизан под корень. Еще предатели, доносчики, полицаи, старосты. Был бы сильный партизанский отряд – может быть, некоторые репольские и пошли бы в лес, – бабушка с сожалением посмотрела на почти опустевшую баночку с маслом: – Эту баночку в прошлый раз Дуся у кого-то в Сосницах раздобыла. Надо опять ее попросить, – тяжело вздохнула бабушка.

ТАК ОБИДНО!

Кажется, я и мама отравились корой. Может быть, в пищу незаметно попала кора бузины или крушины. Зимой, без листьев трудно их отличить от рябины. Открылись рвота и жидкий стул, поднялась температура до тридцати восьми градусов. Целую неделю мы не могли даже смотреть на похлебку и лепешки из коры. Питались только голой моховой мукой, разведенной в воде. И без того были бледные и тощие, а тут совсем отощали. Лицо у мамы стало пухнуть от голода. А у Тони как-то все обошлось. Она продолжала есть кору в лепешках, словно отрава не действовала на нее.

Однажды на улице нас встретил дядя Шура Михеев, женатый на дочери бабушки Фимы. Увидел маму с опухшим лицом и меня – худющего, обросшего лохматой гривой.

– Здравствуй, Настенька. Что-то выглядишь ты неважно. А это сын твой? Какой большой стал! Только оброс очень, как леший болотный. Давайте-ка пойдемте ко мне – я его подстригу, а Дуня покормит, – говорил дядя Шура, не давая маме вставить словечко.

Дом дяди Шуры стоял в конце Большого Края – напротив нашего кладбища. Добротный, с тремя окнами на улицу, с покрытым двором. «Крепкий хозяин», – про него говорили. Тетя Дуня встретила нас настороженно. Потом ничего, отошла немного. Машинка для стрижки была ручная. Лязгала так же, как ножницы. Даже не верилось, что натруженные, огрубелые пальцы дяди Шуры могли управляться с такой хрупкой вещью. Волосы клочьями отваливались от моей головы, как шерсть от барана. Вскоре на голове осталась только челка, свисающая на лоб. Ее он аккуратно подрезал ножницами. Я посмотрел в зеркало и не узнал себя: исхудалый бледный мальчишка с острым носом и какой-то взрослой серьезностью в серых глазах. И действительно, я не улыбался уже много месяцев.

– Угощайтесь чем Бог послал, – позвала нас к столу тетя Дуня.

Что за чудо были щи из квашеной капусты со свининой! Да с настоящим ржаным хлебом! Потом была жареная картошка с кусками свинины. Потом – молоко. Цельное, настоящее! Мы с мамой, потеряв всякий стыд, наелись, как говорится, от пуза. Я широко улыбался от сытого счастья, мама прослезилась от благодарности, когда стали прощаться:

– Дядя Шура, тетя Дуня! Век буду помнить, какой праздник вы нам устроили!

– Чего там! Чай не чужие. Приходите еще, – говорил дядя Шура.

А тетя Дуня подала маме узелок:

– Это дочку свою угостишь.

Тоня прыгала от радости: в узелке были три вареных яйца, бутылка молока, большой кусок хлеба. А в бумажном пакетике – жареная картошка и кусок свинины. Мама разделила все на три части, чтобы Тоне на целый день хватило такого счастья.

Только мы с мамой счастливы были недолго. Через пару часов разболелись у нас животы. Начались острые колики, тошнота, рвота и бурное извержение непереваренной пищи. Самое обидное было, что впустую пропало столько добра! Не хотели, не могли наши изголодавшиеся желудки переварить нормальную пищу. Только на третий день стало немного легче, и мы смогли снова питаться тертым мхом, разведенным в горячей воде. А через недельку и кору смогли есть.

ЗАБАВЫ СТАРОСТЫ

Глухая морозная ночь. Свистит, гуляет поземка. В такую погоду ни одна собака из будки носа не высунет. Впрочем, всех собак деревенских немцы постреляли еще в прошлом году, чтобы не поднимали голос, не лаяли на новых господ. Только сильно пьяному старосте Коле Карпину да другу его, господину фельдфебелю, не спится. Страсть как хочется покуражиться, поиздеваться над спящими жителями. Он же теперь новая власть, ему все дозволено. И винтовочка есть у него, приклад которой он любовно поглаживает. И две обоймы патронов оттягивают карман. И пьяный фельдфебель с автоматом для поддержания власти. Знайте, людишки, как гуляет староста, как он бесстрашно ловит партизан в спящих домах! Вот с края деревни, с дома Васильевых, он и начнет…

В наружную дверь громко застучали. Мама проснулась, подумала: «Кого там черт принес в глухую полночь?» Встала, зажгла лучину в таганке. Другую горящую лучину держала в руках.

– Кто там? – спросила мама через закрытую дверь.

– Свои! Открывай! – узнала она голос старосты.

– Сейчас-сейчас, Коля! Сейчас откину крючок.

Вместе с морозным воздухом в сени ввалились Коля Карпин и немец. От обоих несло винным перегаром. Лучинка в маминых руках погасла.

– Ты кому дверь открыла?! Партизан ждешь?! На слово «свои» отзываешься?! – закричал на маму староста, тыча ей в лицо зажженным фонариком.

– Так, Коля, я узнала твой голос, потому и открыла, – отвечала мама.

– Не ври, стерва! – орал староста, заталкивая маму в избу. – Становись к стенке!

В сенях загремело. Это немец, оставленный в темноте, опрокинул ведро с водой, облил свою ногу.

– Я сказал, к стенке!!! – вскинул Коля винтовку на маму.

Тоня громко заревела, бросилась к маме, обхватила ее ноги своими руками. Я тоже встал рядом с мамой. Она, неодетая, в ночной рубашке, вся тряслась от озноба и страха. И меня всего колотило. Ведь по пьяни староста может и застрелить.

– Цыц, сопляки! Всех передушу! – все больше распалялся он. – Какого партизана ты Колей зовешь? Уж не муженек ли твой объявился?