Страница 109 из 110
— Пойдем… Можно успеть… — Старик рванул Марусю за руку, но, только что не в состоянии поднять голову, она теперь не могла отвести глаз. — Когда еще представится случай?! — Глаза старика были страшны, и они блестели от слез. — Ты поможешь мне бежать?
Лодка двигалась очень медленно, прямо из-под сверкающего солнца, и рассмотреть лица сидящих в ней людей было невозможно. Марусе очень хотелось рассмотреть их, она щурилась, терла глаза, кусала губы, но рассмотреть не могла.
— Да что ты пялишься! — зло прошипел Николай Алексеевич. — Не видишь, что ли, уголовники плывут!
— Уголовники?
Но она уже увидела лицо Валентины, склоняющееся вниз, увидела смотрящие на нее веселые озорные глаза воровки. И так все ясно, что даже следы собственных ногтей на ее щеках можно было различить.
27
Двинувшись в неверном направлении, Олесь сперва попал не туда, его вело чутье, никакая мысль в действиях поэта теперь не участвовала, да и блокнот остался на столе в каюте, только пистолет под левой рукой и стремление куда-то вверх остались у него. Будто проснувшись, Олесь увидел себя стоящим на гнилых черных досках маленькой лодочной пристани. Лодок не было, а из-под носков сапог уходила масляная, гладкая вода. На воде появлялись пузыри. Олесь присел на корточки, он подумал, что вода должна быть теплой, он снял перчатку, попробовал рукой. Вода оказалась густою и действительно теплой.
«Я все придумал? — спросил себя он. — Ничего этого нет? — и сам себе ответил: — Все, что я придумал, есть и будет… Главное — не забывать о том, что существуют еще какие-то чужие выдумки…»
Дорога была здесь одна, от монастыря мимо пристани она вела прямо на Секирную гору. Там, где прошла экскурсия, валялись яркие обертки от жевательной резинки, окурки. Почему-то поэту хотелось подняться на Секирную гору по той самой лестнице, и, быстрым шагом проскочив необходимые несколько километров, он закружил внизу, поглядывая на храм. Никакой лестницы не было. Каменные белые ступени навсегда исчезли, срытые бульдозером много десятков лет тому назад, он понял это, наткнувшись на одну разбитую ступень. Лестница, с которой сбрасывали монахов, не существовала. Ее заменила узкая деревянная лесенка с другой стороны, достаточно, правда, отвесная для казни, но совершенно не впечатляющая по виду. Перильца, струганые ступенечки, дощатые площадки между пролетами. Лесенка была раза в три длиннее самого длинного московского эскалатора, притом не двигалась, и подъем занял время.
Когда он оторвал наверху руку от перил, ладонь была мокрой, и Олесь подумал, что кожа почему-то не просохла, что на руке вода черного озера. Он попробовал воду эту на вкус кончиком языка. Горечь и соль.
Храм в ближайшем рассмотрении оказался самый обыкновенный, каких тысячи, площадка вокруг храма ухожена, вылизана, но уже потоптана туристами. Здесь, наверху, не считая актеров, готовящихся к представлению, собралось человек сорок. Никто не пытался даже спуститься, все ждали спектакля.
— Девочки, помним главное! Помним главное, — длинные руки художественного руководителя, имени которого Олесь теперь никак не мог припомнить, метались на фоне храмовой стены. — Главное — держать спинку! Держим спинку, — он ударил в ладоши. — Поответственнее, все поответственнее отнеслись.
Знакомый уже, приевшийся, казалось, сопровождавший все последние сутки гул самолетного двигателя заполнил голову поэта. Блестящая точка опять висела над морем, и, отражая солнце, она будто незаметно приближалась.
«Ну и что же было главным? — подумал поэт, горло его перехватило. — Что же было главным?»
Он достал из кармана бутылку и двумя длинными глотками осушил ее. Коньяк был как ледяная вода. В голове от него прояснилось, и в ней не стало ни одной четкой мысли. Только гул самолета, только голоса скучающих туристов. Дальше Олесь действовал против своей воли, но по своему желанию. Так оказалось вдруг сильно желание изменить мир, переставить местами реальные предметы не в рисунке, не фломастером в блокноте, а в жизни, что не справиться с этим, не уйти.
Он бросил бутылку, и она легла в кустах рядом с грудой помятых консервных банок, в промасленную бумагу сухого пайка.
Потом он вытер все еще мокрую ладонь о плащ и поискал пальцами в воздухе вокруг себя. Он действовал, как слепой.
— Тебе нехорошо? — спросила, подступив сбоку, одна из прозрачных балерин.
— У тебя есть… — Олесь посмотрел на нее и осторожным движением пальцев отклеил у девушки со лба красную бутафорскую звезду. — Подожди минуточку, я тебе ее сейчас отдам!..
— Зачем?
— Хочется кое-что представить себе. — Он пристроил звезду к себе на шапку и, повернувшись, встал над узкою деревянной лестницей. — Подожди минуту! Я сейчас!
«Интересно, что мог раскопать здесь, на этом острове, муж тетки, муж Тамары Васильевны? Что здесь может быть?..» — и это была последняя его трезвая мысль.
Он ощутил себя стоящим на самом верху, над лесом, над морем, над сетью сверкающих озер, он стоял над монастырем, человек в сапогах и тяжелом кожаном плаще, в черной шапке, на которой горела красная звезда. И вдруг он почувствовал знакомое вдохновение, рука, желающая вынуть блокнот, нырнула под кожу плаща и вырвала пистолет. Палец привычно, хотя делал это впервые в жизни, никогда до сего момента Олесь не держал в руках боевого оружия, снял предохранитель.
Туристы, вероятно, полагая, что черная фигура над лестницей — это начало театрально-танцевального действа, перешептываясь и доедая сухие пайки, сконцентрировались за спиною его в полукруг. Только балетмейстер остолбенел и опустил руки. Танцовщица, у которой Олесь одолжил для шапки звезду, кончиками пальцев помассировала лоб, скатала кусочки клея. Она тоже испугалась.
Белая металлическая точка самолета гудела, висела в небе сверху, а снизу по желобу лестницы взбирались двое. Они хохотали, они тоже, как балетмейстер, размахивали руками. Капитан-директор, вероятно, рассказал только что своей сестре Валентине какой-то анекдот.
«Уголовники. Дети репрессированных… — как строка, вспыхнула мысль в голове поэта. — Воры, грабители, убийцы, разрушители порядка!..»
Валентина успела вскинуть голову, она находилась всего в одном марше от поэта, когда пуля ударила сумасшедшую воровку в правый глаз, и, моментально обмякнув, тряпичной куклой она полетела кувырком по ступеням вниз. Капитан-директор даже не пригнулся, он успел выпустить слезы, он успел осознать происходящее, но не совладал с улыбкой и умер с растянутыми глупо губами. На него тоже потребовалась только одна пуля.
Толпа охнула и отступила, рефлекторно, как одно существо, попятилась назад, под стену храма. Металлическая точка самолета моргнула, будто исчезнув на миг. И так же, как на пристани в Архангельске, звук мотора моментально исчез. Серебряная точка приближалась теперь без звука.
28
Не поверив собственным глазам, Маруся бежала за стариком, поражаясь силе его ног. Она спрашивала себя, могли ли два человека видеть одну и ту же галлюцинацию, потом, все так же задыхаясь, спрашивала себя, а может, и не два, может, ей одной от усталости, с похмелья привиделась эта золотая лодка. Но задать вопрос старику и не решалась, и не могла, он бежал впереди.
Полное отсутствие ветра, когда Маруся осознала его, напугало, но прибавило сил. Она услышала выстрелы и усомнилась. Старик уже бежал по узкой деревянной лестнице вверх, прыгая через ступеньки, а на верху лестницы стоял Олесь в черном плаще, и в руке у него был пистолет. Маруся, уцепившись за поэта глазами, шепча что-то злое и нервное, лишенное логики, рванулась по лестнице. Только над распростертым трупом она остановилась. Валентина лежала лицом вверх, но крови было столько, что черт не разобрать. Капитан-директор также лицом вверх лежал на несколько ступеней выше, он улыбался.
«Уголовники… — всплыло в ее голове брошенное стариком слово. — Уголовники!..»