Страница 46 из 56
С наступлением сумерек немцы сбрасывают САБы – фонари, освещающие все вокруг. Непрерывно наносят удары с воздуха. Горят вагоны. Яркими вспышками, словно солнце поднимается из-под земли, взрываются цистерны с горючим. С эшелонов и санитарных теплушек бегут люди в поле, подальше от полотна, в белую заснеженную равнину, где их настигают сотни огненных шаров. На огневые доносятся крики и стоны. День за днем орудия ведут заградительный огонь. Защита моста – главная задача. Мост невелик – около сотни метров, однако он очень нужен, так нужен, что у Верховного Главнокомандующего Сталина в Москве на карте обозначены все наши огневые средства.
Гудит земля, да, гудит. Это не метафора. Она протяжно не умолкая стонет, терзаемая человеком. Тысячи осколков пронизывают воздух, разноголосыми звуками украшают сатанинскую симфонию разрушения и смерти. И так до утра.
Утром внизу под насыпью, где стоят орудия, возятся саперы, убирая шесть невзорвавшихся бомб килограммов по пятьдесят.
– Ну и ну! – удивляется наводчик Шишков. – Значит, пронесло!
Наступает ночь, и снова боевая работа. Молодцы прожектористы, уже несколько сбитых самолетов на их боевом счету. Сверкнет звездочка на луче и давай метаться, пытаясь выйти из него. На помощь приходит второй, затем третий луч. Все! Теперь стервятнику конец! Артиллеристы скорректируют огонь и – баста! А если окажется на выходе из зоны огня, то там истребители ПВО. Пронижет небо цепочка оранжевых, зеленых и красных светлячков, и в перекрестиях лучей звездочка взорвется. Вспыхнет красное пламя и все погаснет. Погаснут лучи, и снова почернеет небо. Затихнут моторы, прекратится стрельба.
Солдат Абросимов, орловский крестьянин, кричит:
– Товарищ лейтенант, отпустите в землянку сбегать. Сахар не успел съесть. А то убьют, жалко, что он останется.
У вокзала из досок сколоченная уборная, очков эдак на пятьдесят – для транзита. Стояла надежно, оправдывая свое предназначение. А тут в одну ночь исчезла. Килограммов двести бомба прямым попаданием снесла так всем нужное заведение. На мост ее немец чуть-чуть не довез.
Днем солдаты отсыпаются, усталые, замученные, но не теряющие мужества. Утром скорчился от боли солдат Шишков. Отправили в госпиталь. Через неделю звонок. Скончался в госпитале Шишков. Прободение язвы. Поникли солдаты. Плачет Абросимов, друг и однополчанин Шишкова, с первых дней войны вместе воевали. Для меня это была большая потеря. Таких вечных тружеников, верных друзей может породить только русская глубинка, нравственный чистейший край.
Морозы все крепче с каждым днем. Никому не ведомо, какое сегодня число, какой день недели. Временное измерение потеряло всякий смысл. Весь этот кошмар всю жизнь вытянул в одну сплошную грохочущую ночь.
От Сталинграда идут обгорелые, простреленные, в прах разбитые вагоны, черные от сажи. С каждым рассветом нам привозят снаряды, много снарядов. Мост спасаем заградительным огнем. Каждую ночь какое-то безумие заставляет бежать людей из эшелонов в поле, под бомбы. Сегодня снова бегут раненые из теплушек туда, где десятки ярких скачущих мячей беснуются на снежной равнине, бегут, чтобы остаться там навсегда. Как страшны их крики среди неумолкаемого ни на минуту грохота…
Однажды днем сгрузили снаряды, вдогонку шофер сбросил мешок.
– Это вам подарок от английского Красного Креста!
И уехал. Потрясли мешок. Оттуда на снег посыпались белые перчатки. Обычные простые, машинной вязки. Старшина Бредихин тут же начал их раздавать, каждому по паре. Солдаты с недоумением их разглядывали, примеряли, а потом стали смеяться. Подошли ко мне: «Товарищ лейтенант, а на кой хрен нам такие нужны? Это летом в них форсить можно». Я и сам был удивлен, но солдат успокоил. «Как ни смотри, а это подарок, на том спасибо! У них в Индии лето круглый год, а где такая Россия, возможно, многие и не знают, вот нам их и закатали». Но применение им нашли – под рукавицы надели. Я запустил руку в перчатку, а там листок белой бумаги. Листок небольшой, и на нем чья-то девчоночья рука по-английски написала послание. Написано красиво, старательно. Повертел листок в руках, солдатам показал, но, к сожалению, никто на батарее не знал английского языка. Но решили, что писала добрая душа и желала нам скорой победы. Как-то старшина попросил бумаги на самокрутку. Пошарил я в карманах, нашел листок. Жаль, конечно, но закурить при такой жизни на лютом морозе важнее. «Давай, старшина, закрути на двоих английскую сигару из русской махорки».
Подарки часто приходили изо всех уголков России. Присылали расшитые кисеты, мешки с махоркой. То-то была радость. Как-то мне из штаба батальона прислали расшитый кисет, школьница из Сибири просила вручить лучшему бойцу, вот начальство и выбрало меня. Однажды на станцию пришел вагон с подарками из Монголии, но разгрузить его не успели. Прямым попаданием бомбы разнесло вагон в щепки. Вагонов на станции уйма, немцы бросают бомбы не глядя, что-нибудь да разобьют. И разбили вагон-сейф, здоровенный пульмановский вагон с охраной внутри и под пломбой. Тяжелая крупповская плюшка угодила по вагону. Везли фронтовые денежки под Сталинград, но не довезли. Фронтовые трешки и пятерки разнесло по всей округе. Поставили оцепление, что сгодилось – собрали, а обгорелые обрывки зеленых и синих купюр еще долго разносил ветер по снегу.
Уперлась зима вьюгами, не хочет уходить. Небо мрачное. Бои идут тяжелые. Накинули наши удавку на шестую немецкую армию Паулюса. Осветило солнце заснеженные пристанционные поля, потянулись эшелоны с военнопленными. У всех вид жалкий, ободранный. Вагоны битком набиты. Кормят их хорошо, но косая ходит по эшелонам, распоряжается, как ей вздумается. Растопило солнце снег на насыпи. Поутихло небо. Пришел приказ моей батарее передислоцироваться на аэродром авиации дальнего действия под Липецк. Остался стоять целым и невредимым железнодорожный мост, а пустой коробок станции, миллионно израненный с четырех сторон, просвечивал насквозь.
Аэродром, как островок в море, раскинулся в донских степях. Строили его основательно в начале тридцатых под руководством немецких специалистов. Сейчас здесь базируется дивизия ночных бомбардировщиков ИЛ-4 (ДБ-ЗФ) полковника Бровко.
В последнее время повадились сюда ходить стервятники-одиночки. Наши машины вернутся с задания, начнут снижаться, прожектора полный свет дают на посадку, а они нашим в хвост пристроятся, дадут по машине очередь, сбросят осколочные бомбы и на бреющем домой. Так несколько машин нам сожгли.
Пузатые, как саранча, Илы образовали эллипс на зеленом поле, прочерченном взлетной бетонкой. На этом эллипсе мы и установили свои пушки. На противоположной стороне, примерно метрах в пятистах, свои пушки поставил Игорь Александров.
Весна выдалась щедрая на солнце и дожди. Ни палатки, ни землянки не могли спасти солдат от вселенского потока. Все ходили насквозь мокрые да вшивые. Еще раньше, в Ельце, все завшивели. Всех чесотка одолела, никаких сил справиться с этим злом не было. Но вот пришла машина с батальона с врачом Ниной Петровной Макеевой. Поставили железные бочки, и давай белье жарить. Кому рукав, кому подол, а кому и весь комплект белья сожгли.
Все помылись в палатке, надели чистое белье, повеселел народ.
Не успели окопаться, как на батарее появился подполковник, заместитель командира дивизии.
– Во избежание неприятностей открывать огонь будете только по нашей трассе с командного пункта. Без нашей команды огня не открывать!
С батареи хорошо виден горб землянки – КП с установленным наверху зенитным пулеметом.
После Ельца аэродром – как райские кущи. Тишина круглые сутки. Тишина непривычна, она давит на виски, на уши, на глаза, на каждый нерв. И только вечером, когда солнце сваливалось за горизонт, приходили автобусы, и степь оживала. К машинам шли пилоты, штурмана, радисты, стрелки. Рокот моторов будоражил тишину. С командного пункта подавали ракету, и машины одна за другой уходили в далекий рейс.