Страница 13 из 56
Только к вечеру последовала команда: «Стой!» Я во время боя даже перестал записывать количество израсходованных снарядов. Подсчитали потом пустые гильзы зарядов. Примерно по 400 снарядов на орудие выпустила в этот день наша гаубичная батарея. В пушечных батареях, с большей скорострельностью орудий, расход снарядов был значительно больше. Огонь такой интенсивности нашему полку долго потом не приходилось вести. Этот сокрушающий огонь по вражеским позициям причинил ему немалый урон. Такая огневая мощь радовала, окрыляла, убеждала, что дни хозяйничанья гитлеровцев в Тихвине сочтены.
После короткого перерыва еще раз сделали силами артполка огневой налет по позициям противника в городе, который длился недолго. Теперь уже отстрелялись, отметил я про себя, пехота пошла на штурм города. Конечно, нам никто с передовой не объявлял об этом. С наблюдательного пункта передаются только команды на ведение огня: прицел такой-то, снарядов столько-то… Линия связи между НП и орудиями прокладывается не для выражения эмоций, она должна быть всегда чистой, но что после чего следует – всегда можно понять, как в шахматной игре у хороших игроков.
65-я дивизия при штурме была перенацелена на южную окраину города и повела наступление на железнодорожный вокзал. Все батареи артполка быстро снялись со своих позиций и двинулись в боевые порядки пехотных полков поддерживать своим огнем наступающие части. Лошади по брюхо в снегу с трудом тащили тяжелые гаубицы по открытому полю вокруг города, и поэтому мы вскоре отстали от пехоты, которая при поддержке пушечных батарей уже, наверное, где-нибудь ворвалась в город.
Ожидая перед собой сопротивление противника, мы метров за триста до вокзала сняли орудия с передков и отправили упряжки подальше назад, а сами, с неимоверными усилиями налегая на спицы колес, стали метр за метром продвигаться вперед, готовые в любую минуту повести огонь прямой наводкой. Но звуков боя пехоты в районе вокзала не было слышно.
– Пехота, наверное, прошла в стороне от вокзала, – послышался голос.
– Затаились, – высказал кто-то предположение.
– Подпускают ближе, сейчас ударят.
Чем ближе мы подходили к вокзалу, тем быстрее становился темп движения орудий, тем ниже мы пригибались, с секунды на секунду ожидая огня противника. Потом стала возникать уверенность, что впереди никакого противника нет. Но штурм есть штурм, порыв еще продолжался. В поте лица мы преодолели последние метры до железнодорожной колеи, перевалили через рельсы и… раздался голос батарейного балагура:
– Все! Конец штурма: город взяли!
Только что рассветало. Мы еще переводили дух от усталости, как посыпались разочарованные голоса:
– Удрали! Упустили!
– Да нет, пехота, наверное, ведет бой в центре города. Слышите?
Упряжки лошадей с передками подогнали к орудиям, приняли походное положение и стали ожидать команды на дальнейшее движение.
Гитлеровцы под напором наших частей, наступавших с трех сторон, уже не думали об удержании города. Стремясь спастись от полного разгрома, они начали спешно выводить ночью свои части из города по дороге в сторону Будогощи. Они оставили город и даже сняли заслоны, прикрытия при поспешном отступлении.
Пехотные части в разных местах выходили на противоположный берег Волхова и вели тяжелые бои. Как и ожидалось, гитлеровцы дрались на рубеже Волхова отчаянно, пытаясь сбросить наши части с плацдармов и удержать рубеж по реке.
Комбат дал приказ переправиться на другой берег Волхова, где шли бои уже в двух километрах от берега и где находился его наблюдательный пункт. Мы уже были на другом берегу и, двигаясь по дороге, увидели связистов. Они сидели возле дороги со своими катушками в ожидании нас – успели проложить связь от НП.
– Скорее устанавливайте орудия, – торопили они, – фрицы начинают новую атаку! Бой идет за этим лесом, на опушке!
Мы без промедления загнали упряжки с орудиями в удобное место возле дороги. С наблюдательного пункта комбат стал передавать команды на ведение огня. На таком малом прицеле нам еще никогда не приходилось стрелять. Так близко ставить орудия позади своего наблюдательного пункта было нерасчетливо.
Только в данном случае это было оправдано, если предполагалось выдвинуть орудие на открытое место для стрельбы прямой наводкой, то есть для стрельбы шрапнелью.
Орудия вели интенсивный огонь. Я по командам, передаваемым комбатом, старался представить, что там происходит.
Прибежал связист с передовой, схватил карабин, гранаты и, убегая назад, успел только сказать:
– Бой идет за этим лесом, нашей пехоты мало, фрицы лезут напролом, вот-вот могут здесь появиться! Будьте готовы спасать орудия, держите упряжки наготове. Комбат сказал, что сообщит, если связь будет целой. Глядите в оба сами все время!
Поблизости от орудий стали рваться немецкие мины. Орудийные номера не обращали на них внимания. Я стал опасаться: если будут потери людей, кто вытащит орудия на дорогу, кто будет спасать их? Орудийной прислуги и так мало – по два-три человека на орудие. В последнее время пришлось по приказу давать пополнение в пехоту. Я стал уже сам работать за орудийный номер – подносить снаряды. При каждом завывании очередной мины я кричал солдатам «ложись». Одна мина плюхнулась в десяти шагах, ушла под снегом в болото и взорвалась, выбросив на два метра в высоту немного грязи. В момент падения мины мы инстинктивно все пригнулись, а после взрыва повеселели.
– Да они, товарищ лейтенант, в болото плюхаются и там рвутся. Стрелять можно. Может, на передовой отобьются.
Я это уже понял.
– Если фрицы на НП прорвутся, они тут у нас будут через пять минут. Все равно не успеем выбраться отсюда с орудиями. А так, может, поможем им, – подавал совет наводчик.
Я приказал переставить одно орудие на дорогу для стрельбы шрапнелью, на случай, если появятся фрицы, поднести к этому орудию снаряды. Сказал связисту, чтобы запросил, что там, на передовой, доложил о перестановке орудия.
– Пока отбиваются. Усилить огонь. Сейчас успокоятся! – передал связист. Немецкие офицеры зря людьми не бросались. Небольшое сопротивление – и они вызвали авиацию. И здесь без нее дело не обошлось. Прямо над головами, на самой малой высоте, как бы только оторвавшись от земли, прополз «юнкерс». Я немедленно сообщил об этом комбату. Он сказал, что уже скоро смеркаться начнет, на завтра все оставляют. Ночью надо отвести орудия назад, за Волхов. Бомбить завтра будут. А пока снижайте темп огня, одна минута – выстрел – до отбоя, чтобы окончательно успокоились.
Я про себя отметил, что комбат создает впечатление у противника: мы остаемся на своих местах.
Последовала команда «отбой». Мы с трудом вытащили остальные орудия на дорогу и покатили за Волхов, на старые огневые позиции.
На другой день мы со старшиной поехали на санях забрать оставшиеся снаряды, оставленные впопыхах некоторые свои пожитки. Он предложил переехать через замерзшую реку, левее дороги, взглянуть днем на то место, где пехота недавно билась за плацдарм на другом берегу Волхова. Едва мы выехали на противоположный берег, перед нами открылось поле боя. Все пространство от самого берега до леса было устлано убитыми нашими солдатами. Все до единого раздеты до нижнего белья. В лютую зиму первого года войны теплую одежду успели собрать. Солдаты, которые это делали, всегда извинялись: «Прости, браток, тебе она ни к чему, а нам топать надо вперед, до Германии…» Видно было, что наша пехота не раз и не два бросалась в атаку из-под крутого берега, пока не зацепилась за лес, в котором она, опрокидывая сопротивление противника, быстро оказалась на рубеже, где вчера шел бой, в двух километрах от берега. Было непонятно, кто так бездумно распорядился жизнями наших солдат. Ведь можно было перед наступлением вызвать артиллерию и обработать кромку леса огнем. Какой полк, какой дивизии наступал, неизвестно. Впрочем, спрос на артиллерию был большой, ее всегда и везде не хватало, как и авиации. Шел только 41-й год, первый год Отечественной войны.