Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 42 из 46



С течением времени количество ничейных и спорных земель, которые можно было легко завоевать, придумав для этого какой-нибудь благовидный предлог, уверенно стремится к нулю. Неуклюжие попытки глобального передела мира, как то так называемая война за испанское наследство, наполеоновские войны, колониальные войны XIX века, и, наконец, две мировые войны были невиданно жестокими и кровопролитными, и при этом на редкость малоэффективными.

Истощение бесхозных ресурсов сужает возможные варианты миграций, а поэтому заставляет маргинальные группы идти по пути революционных преобразований. Под революцией мы здесь имеем в виду не столько те настоящие революции вроде Великой французской или Великой октябрьской. Речь идёт о принудительной смене одних элитарных групп другими и переход контроля над административным аппаратом и материальными ресурсами в руки тех, кто ещё накануне был никем. При этом эти люди завладевают той властью, которой их предшественники владели в силу священного права, таким образом присваивая часть той сакральности, которой обладают избранники богов.

Тем не менее следует признать, что сакральность эта порождается не только нездоровыми амбициями и неуёмной ничем не обоснованной жаждой власти – новые люди в значительной своей части могут совершать чудеса порой не хуже своих великих предшественников. Конечно, «чудо при Отумбе» [37] не более чем один из тех военных подвигов Кортеса, благодаря которым он снискал себе славу великого завоевателя, и не идёт ни в какое сравнение с чудесами Моисея; однако воспетое легендами чудо Штёртебеккера [38] – зрелище шагающего по эшафоту обезглавленного тела – способно впечатлить даже весьма требовательную и взыскательную публику.

Взлёт и падение. Души императоров и сапожников плавятся в едином тигле… Те же причины, что побуждают нас враждовать с соседом, вызывают войны между князьями, – писал Мишель де Монтень. Нельзя не согласиться с этим утверждением, ибо зависть и алчность, однажды пробудившись, неизбежно толкают человека на неблаговидные поступки, не важно каким бы ни было его происхождение. Оправдание же таким поступкам всегда найдётся.

Мы говорили прежде о благородных героях древности, воспетых в «шаносон де жест» и рыцарских романах, совершавших подвиги во имя добра и справедливости, верой и правдой служивших своим государям и всегда готовых выступить в защиту угнетённых и обездоленных. Увы, Ланселот, Персифаль, Лоэнгрин – всё это не более чем идеальный образ, вымысел, красивая сказка, в которую хочется верить. Реальные герои в реальной истории большей частью выглядят и действуют совершенно по-другому. Устанавливая законы и порядки, обязательные ко всеобщему исполнению, они сами же нарушили и попирали их, будучи одновременно поборниками справедливости и её палачами.

Интерес и уважение к закону всегда были отличительными чертами большинства человеческих обществ; но один из парадоксов истории заключается в том, что эти качества проявились в такой степени у народа, прославившегося своими беззакониями – норманнов.

Пиратство, нарушение клятв, грабеж, насилие, вымогательство, убийство – такие преступления совершались жизнерадостно и постоянно норманнскими королями, герцогами и баронами задолго до того, как Крестовые походы опустили планку шкалы моральных норм христианского мира еще ниже.

Объяснение состоит в том, что нормандские правители, как и все остальные правители цивилизованного мира, были, прежде всего, прагматиками. Они видели в законе величественную и прочную структуру, на которой можно строить государство и которую можно использовать как оплот в любом предприятии. Кроме того, закон позволял удерживать в рамках покорности основную массу населения, которая, в отличие от своих господ, вынуждена была ему подчиняться. По сути, закон становился не их господином, а их рабом, и они стремились укрепить его просто потому, что сильный раб полезнее слабого. Вот почему величайшие норманнские строители государственности, король Генрих II Плантагенет в Англии и король Роджер на Сицилии, сконцентрировали свои усилия, прежде всего, на построении развитой правовой системы в своих владениях. Но никто из них никогда не рассматривал закон как абстрактный идеал и тем более не смешивал его с правдой и правосудием.



Такое отношение превалировало среди норманнских правителей на севере и на юге. И именно поэтому даже самые неразборчивые в средствах властители почти всегда умудрялись давать изобретательное законное оправдание всему, что они делали.

Ричард Дренго, граф Аверсы с самого начала своего правления стремился увеличить свои владения за счёт слабых лангобардских соседей – князей Салерно и Капуи. После захвата Капуи в соседней Гаэте он сговорился о брачном союзе своей дочери с сыном герцога Атенульфа, но мальчик умер незадолго до намеченной свадьбы. Печальное событие должно было вызвать сочувствие у предполагаемого тестя; вместо этого новый князь Капуи напомнил герцогу Атенульфу о том, что, согласно лангобардским законам, четверть состояния мужа становилась собственностью жены после свадьбы. Притязания Ричарда были совершенно необоснованными. Как явствует из самого названия этой выплаты – «моргенгаб» (утренняя плата), она могла быть выдана только на следующий день после свадьбы, как знак успешно прошедшей брачной ночи [39]. Атенульф, естественно, отказался и тем самым дал Ричарду требовавшийся ему повод.

Среди скромных владений Гаэты в это время числился небольшой город Аквино. Спустя несколько дней этот ни о чем не подозревающий город оказался в осаде, а окрестные угодья и деревни испытали на себе ярость норманнов, сжигавших и разорявших все на своем пути. Война была прекращена только при посредничестве Дезидерия, аббата Монте-Кассино, при этом аббату удалось убедить Ричарда удовольствоваться меньшей выплатой, чем та, которую он поначалу требовал.

Это – типичный пример норманнской тактики в худшем ее проявлении: сфабриковать какое-то законное оправдание, пусть шаткое, свалить вину на намеченную жертву, а затем атаковать ее превосходящими силами без оглядки на приличия или гуманность. Такие приёмы слишком хорошо знакомы и в наши дни.

Объективные реалии человеческого общества и особенности человеческой психологии, в конечном счете, позволили возвыситься над этим обществом тем, кто был дерзок, силён, решителен и готов действовать без оглядки на обстоятельства, а тем более на мораль и законы. Фортуна любит людей не слишком благоразумных, зато отважных, – писал Эразм Роттердамский. И эти люди действия не видели препятствий в переделе мира под свои желания и запросы. Лучшие из них при этом хотя бы изредка вспоминали об остальном населении и его благосостоянии, худшие же нередко безжалостно обрекали его на страдания, нисколько не заботясь о последствиях.

Мы не можем определённо сказать сколько времени потребовалось для того, чтобы социальное неравенство обрело современные черты, вероятно на это ушла не одна сотня лет, которые очень мало описаны в письменных документах; однако мы можем с уверенностью сказать, что вся последующая история человечества представляет собой перманентную борьбу элитарных групп за контроль над ресурсами. Эта борьба имела различные формы – от жестоких столкновений закованных в железо рыцарских ратей до свободных демократических выборов, однако суть этой борьбы всегда оставалась неизменной: немногочисленные, но могущественные социальные группы вели войну на уничтожение между собой, и в этой войне богов всё остальное население было не более чем разменной монетой, стратегическим ресурсом, как, например, земля, полезные ископаемые или домашний скот. Цель в этой войне – власть, цена победы – жизнь. В этой борьбе выживает сильнейший, но на всякого сильного почти всегда найдётся более сильный и могущественный противник, или же просто судьба даст козырь в руки случайному игроку.

Зацикленность удельных японских правителей на своих собственных узко локализованных проблемах привела к тому, что, будучи ограниченными в своих перспективах, они большей частью занимались тем, что следили друг за другом, воевали друг с другом и охраняли друг от друга границы своих владений; и именно поэтому слава героя-завоевателя досталась, в конечном счете, не Такеде Сингэну или Мори Мотонари, а мало кому известному до этого военачальнику из провинции Овари.