Страница 5 из 101
И Китай, и Япония в 1600–1800 годах шли в том же направлении, что и Англия: к обществу, взявшему на вооружение такие буржуазные ценности, как трудолюбие, терпение, честность, рационализм, любопытство и образованность. Эти страны тоже знали длительные периоды стабильности и уважения к праву частной собственности. Но все это происходило там медленнее, чем в Англии. Дэвид Лэндес прав, указывая, что европейская культура более благоприятствовала экономическому росту.
Китай и Япония не шли по этому пути так же быстро, как Англия, попросту из-за того, что представители их верхних социальных слоев были лишь чуть более плодовитыми, чем основная масса населения. Соответственно, там не наблюдалось такого же, как в Англии, массового нисхождения отпрысков образованных классов по социальной лестнице.
Например, японские самураи в эпоху Токугавы (1603–1868) были представителями бывшего воинского сословия, получавшими обильные наследственные доходы благодаря своему положению в бюрократической иерархии. Несмотря на их богатство, в среднем у них было немногим более одного сына на каждого отца. Поэтому их дети в основном тоже находили себе место в бюрократическом аппарате, несмотря на ограниченное число должностей. В Китае с 1644 по 1911 год у власти находилась династия Цин. Титулы, полагающиеся лицам с соответствующим статусом, также обеспечивали ее представителей богатством. У них было больше детей, чем у средних китайцев, но лишь ненамного больше.
Таким образом, подобно тому как случайно возникшие социальные обычаи, восторжествовав над гигиеной, браками и воспроизводством населения, сделали европейцев мальтузианской эры богаче жителей Азии, они же, по-видимому, обеспечили Европе более высокую культурную динамику.
Какими бы ни были причины промышленной революции, она оказала глубочайшее воздействие на общество.
В результате действия двух сил — природы технологических достижений и демографического перехода — экономический рост в капиталистических экономиках с момента промышленной революции решительно содействовал насаждению равенства. Несмотря на опасения того, что машины съедят людей, в наибольшей степени от промышленной революции на данный момент выиграли неквалифицированные трудящиеся.
Так, если в доиндустриальных аграрных обществах не менее половины национального дохода, как правило, доставалось владельцам земли и капитала, в современных индустриальных обществах их доля обычно составляет менее четверти. Можно было бы ожидать, что технологические достижения приведут к резкому снижению оплаты неквалифицированного труда. В конце концов, в доиндустриальной экономике существовал класс рабочих, не способный предложить ничего, кроме голой силы, и быстро вытесненный машинами. К 1914 году из британской экономики исчезли почти все лошади, замененные паровыми машинами и двигателями внутреннего сгорания, хотя в начале XIX века в Англии насчитывался миллион рабочих лошадей. После того как издержки на их содержание оказались выше, чем производимая ими стоимость, им осталась одна дорога — на живодерню.
Точно так же не было и причин, которые мешали бы владельцам капитала и земли увеличить свою долю в доходах. Перераспределение доходов в пользу неквалифицированного труда имело глубокие социальные последствия. Однако такое удачное развитие событий не дает никаких гарантий того, что современный экономический рост и впредь будет приносить столь же благотворные результаты.
ВЕЛИКОЕ РАСХОЖДЕНИЕ
В последней трети книги рассматривается вопрос о том, почему промышленная революция с ее тенденцией к уравниванию доходов в успешных экономиках в то же время привела к великому разрыву между успешно развивающимися экономиками и тем, кому повезло меньше. Как мы пришли к тому, что меньшинство стран накопило беспрецедентные богатства, а во многих других странах доход со времен промышленной революции только снижался? Это неравенство находит выражение в постоянно увеличивающемся разрыве между ставками почасового заработка в разных странах мира. Например, в 2002 году работники швейной промышленности в Индии зарабатывали 0,38 доллара в час, а в США — 9 долларов (рис. 16.15). Не приведут ли усилия Всемирной торговой организации по постепенной ликвидации всяких торговых барьеров к уничтожению всякой производственной деятельности в развитых экономиках? Не угрожает ли богатым обществам такое будущее, в котором заработки неквалифицированных рабочих опустятся до уровня третьего мира?
Технические, организационные и политические изменения, вызванные в XIX веке промышленной революцией, несли в себе обещания того, что она вскоре преобразует весь мир так же, как преобразовала Англию, США и северо-западную Европу. Например, к 1900 году такие города, как египетская Александрия, индийский Бомбей и китайский Шанхай, с точки зрения транспортных издержек, рынков капитала и институциональных структур были полностью интегрированы в британскую экономику Однако большинство стран просто не поспевало за немногими странами, ушедшими в отрыв, что вело к непрерывно увеличивающемуся разрыву в доходах между обществами.
Это расхождение в доходах представляет собой не меньшую интеллектуальную загадку, чем сама промышленная революция. Кроме того, оно служит еще одним суровым тестом для всех теорий промышленной революции. В состоянии ли эти теории объяснить возрастающее расхождение в мировой экономике?
Подробное изучение хлопчатобумажной отрасли — одной из немногих, существовавших с давних времен и в богатых, и в бедных странах, — показывает, что анатомия великого расхождения носит сложный и неожиданный характер, слабо согласуясь с любимыми объяснениями экономистов — плохими институтами, плохим равновесием, плохими путями развития. На самом же деле рабочие в странах с неэффективной экономикой просто вкладывают в свое дело слишком мало трудовых усилий. Например, рабочие современных текстильных фабрик в Индии реально трудятся лишь в течение 15 минут из каждого часа, проведенного ими на рабочем месте. Поэтому неравенство в почасовой зарплате между странами в реальности менее велико, чем могло бы показаться при сравнении ставок зарплаты в богатых и бедных странах. Пусть в Индии рабочему платят 0,38 доллара в час, однако на самом деле его реальный труд оплачивается намного выше. Угроза уровню жизни неквалифицированных трудящихся в США, создаваемая свободной торговлей с третьим миром, не так остра, как можно было бы посчитать исходя из ставок почасовой зарплаты. Новые технологии промышленной революции можно без труда перенести почти во все страны мира, а сырье для производства по всему миру стоит дешево. Однако что не поддается легкому и широкомасштабному воспроизведению, так это социальное окружение, являющееся фундаментом для производственного сотрудничества людей в тех странах, где эти технологии впервые появились на свет.
Одной из причин, препятствующих воспроизведению социального окружения, представляется относительно длительная история различных обществ. Джаред Даймонд в «Ружьях, микробах и стали» предполагает, что судьба стран предопределена их географией, ботаникой и зоологией[8]. Европа и Азия вырвались вперед в экономическом плане и до сего дня остаются в лидерах благодаря географическим случайностям. В этих странах водились такие животные, которые поддавались одомашниванию, а географическая ориентация евразийской земельной массы облегчала быстрое распространение одомашненных животных и окультуренных растений из одного общества в другое. Однако в аргументации Даймонда зияет огромная дыра. Почему в современном мире, в котором путь к богатству проходит через индустриализацию, неприручаемые зебры и гиппопотамы оказались преградой к экономическому росту в Африке южнее Сахары? Почему промышленная революция не ликвидировала географическое неравноправие Африки, Новой Гвинеи и Южной Америки, а, напротив, лишь подчеркнула их отсталость? И почему захват англичанами Австралии вывел эту часть света, в которой к 1800 году не существовало оседлого земледелия, в число самых развитых мировых экономик?
8
Diamond, 1997; Даймонд, 2010.