Записки солдата

Митинги были очень коротки и достаточно однообразны: председатель исполкома сжато рассказывал о новой экономической политике, о замене продразверстки продналогом; речь предкомбеда была еще короче и состояла из двух фраз: в первой утверждалось, что «у нас еще есть бандитизм», а другая призывала «бить, бить и бить бандитов!». Третьим выступал председатель кооператива, который, также очень кратко, доказывал, что быть членом потребкооперации — полезно для крестьянина, и призывал записываться.

После этого Иван Гаврилович Латка громко командовал:

— Вооруженные — на сцену!

С полсотни вооруженных комбедовцев выходили на подмостки и запевали по-украински «Интернационал». Пели они хорошо и с особенным пылом выводили:

Причем, несколько изменив звучание, пели не «всiх катiв», а «всiх Котiв», то есть «всех Котов», а иногда и еще проще: «Петра Кота зiтрем на порох», и эта угроза кулаку, атаману банды гремела как клятва. Полутысячная аудитория стоя поддерживала бедняков, и звуки песни, вырываясь из помещения театра, разносились над селом.

После первого действия скамьи отодвигались к стенам, и начинались танцы. Иногда открывал их сам Латка, пройдясь по залу с какой-нибудь молодой женщиной, но не это было главным номером программы. Публика ждала другого.

Из Софиевки, лежавшей верстах в тридцати, узнав о спектакле, приезжал инструктор упродкома товарищ Башмак, чернобровый красавец лет тридцати пяти с длинными казацкими усами. Он здоровался со всеми, но особенно крепко жал руку Петру Самарскому — первому на селе танцору, хоть ему и доставалась всегда роль «без речей». Какая бы ни была жара, товарищ Башмак приезжал в овчинном полушубке, и это никого не удивляло.

И вот скамьи раздвигали, зрители становились в круг, освободив место для пляски, и все затихало в ожидании.

— Играй, музыка! — кричал Иван Гаврилович, и музыканты исполняли гопак.

На середину зала выходил в полушубке на одном плече товарищ Башмак и неторопливо плыл в танце. Но уже через минуту он ускорял шаг, сбрасывал полушубок на пол и, с каждым мгновением набирая скорость, уже не плыл, а летел, выгибаясь и распрямляясь, шел вприсядку и подпрыгивал, чуть не падал, снова вскакивал и снова шел вприсядку. Музыканты играли все быстрей и быстрей, товарищ Башмак швырял уже наземь и чумарку и в бешеном кружении выполнял одному ему известные коленца и выкрутасы, пока музыканты, дойдя до пределов возможного, не останавливались. Тогда останавливался и он.

Наградой инструктору упродкома товарищу Башмаку был гром аплодисментов, а Петро стоял уже готовый, тоже в полушубке на плече, ждал сигнала, и лицо у него было серьезное, как перед экзаменом.

— Играй, музыка! — снова выкрикивал Латка.

Музыканты повторили гопак, и на середину зала выходил Петро. Он, как и Башмак, начинал медленно, а заканчивал в бешеном темпе, находя все новые и новые варианты этого старинного народного танца, так что в конце просто ходил на руках.

Петра награждали такими же громкими и дружными аплодисментами, как и его соперника, и никто не мог бы сказать, который из них танцует лучше.

Зал гудел, начинались массовые танцы, молодежь кружилась в вальсе, танцевала казачок, краковяк, польку, а после второго действия, в антракте, снова соревновались Самарский и Башмак.

Спектакли заканчивались после полуночи. Проверив, все ли прибрано и заперто, Ивась шел домой, выпивал крынку молока с куском хлеба и поскорей укладывался, чтобы хоть немного поспать, потому что с восходом надо было вставать и хлопотать по хозяйству. Парень не жаловался на раннюю побудку, ведь и те сотни крестьян, которые вместе с ним были в театре, тоже спали не до обеда, а, как и он, вставали вместе с солнцем, трудились весь день и считали это совершенно нормальным. Правда, в это лето тяжелых работ почти не было, — засуха сожгла посевы, косили не каждую ниву, а только там, где хоть что-нибудь не выгорело, зерна было так мало и оно было такое жалкое, что не приходилось напрягаться, чтобы скосить его и перевезти.

2

В политико-просветительной работе Ивасю было все ясно, а вот как выполнить главное поручение — организовать комсомольскую ячейку, — он не знал.

Оказалось, что у него нет товарищей среди сверстников. Все, с кем он дружит, встречается, спорит, старше его на пять, а то и на десять лет.

Даже в сельском хозяйстве он подростком уже выполнял работу взрослых. Скажем, при молотьбе (мужики, если молотили на молотилке, требовавшей не меньше двух десятков работников, батраков не нанимали, а работали сообща) он относил на вилах солому. И хотя потом болел живот, Ивась не бросал эту тяжелую, но почетную, в самом деле «взрослую работу», и хозяин сажал Ивася завтракать, обедать, ужинать не с подростками, отгребавшими зерно, полову или погонявшими лошадей, а с солидными мужчинами.

Те, с кем он когда-то пас скотину, отошли от него, встречался он с ними редко, а встретив, не находил общих тем. А те, с кем учился в земской школе, были старше его: он пошел в школу семи лет, а они — девяти, а то и десяти.

Начать с учащейся молодежи? Но один — семнадцатилетний семинарист-анархист, другой — родственник кулака, третий — трус… Девчонки из просвитянского хора? Они только хихикают да перемигиваются, когда заводишь с ними серьезный разговор.

С кем посоветоваться? Он перебрал всех — председателя волисполкома, Ивана Гавриловича Латку, волвоенкома, учителей… Нет, помощи от них ждать напрасно. Да и самолюбие не позволяло Карабуту обращаться за советом. Что же он, сам не сможет?

Оставался на первый взгляд очень простой способ: обратиться с речью на собрании. Созвать молодежь и произнести речь. А если никто после его призыва не запишется? Что тогда? Как пережить позор поражения? А главное: как же тогда выполнить поручение — как создать в Мамаевке комсомольскую ячейку?

Но другого пути не было. Ивась сказал председателю волисполкома, что хочет собрать молодежь, и попросил оповестить об этом население.

— А кто выступит? — поинтересовался председатель.

— Я.

— Созовем, — почему-то вопросительно глядя на Ивася, сказал председатель.

— Вы чего так смотрите? — спросил Ивась.

— А как не запишутся?

Карабут только вздохнул.

В воскресенье сотские пошли по селу, оповещая, что после обеда состоится собрание сельской молодежи, и у Ивася тревожно забилось сердце. Ведь могут же просто не прийти! Или соберутся два десятка подростков… Он крутился возле театра, то заходя внутрь, то выбегая на площадь, пока не показалось несколько ребят. У Ивася немного отлегло. А через час в театре все гудело, и Карабут, бледный от волнения, объявил собрание открытым.

Следовало, наверное, выбрать президиум и все прочее, но организатор обо всем этом не подумал и сразу приступил к докладу. Революция открыла перед молодежью широкие дороги, говорил он. Только при Советской власти молодежь может осуществить свое право на обучение, на свободный труд, на счастливую жизнь. Но эту жизнь надо строить, надо помогать партии, надо защищать свою власть. Здесь докладчик подошел к главному — надо организоваться, надо создать комсомольскую ячейку…

— Правильно! Правильно! — раздалось несколько голосов в разных концах зала.

Карабут не помнил себя от счастья. Он замолчал, поискал глазами тех, кто выкрикнул это замечательное слово «Правильно!», и с новым пылом продолжал говорить. Закончил он доклад словами Ленина, сказанными на Третьем съезде КСМ:

— Учиться, учиться и учиться!

Записалось целых шестнадцать ребят! Первое собрание назначили на следующее воскресенье, и он, волнуясь, думал, какой вопрос поставить, о чем говорить, чтобы заинтересовать членов новой ячейки. Эх, была бы у него «Азбука коммунизма»! Можно бы просто читать вслух главу за главой, а потом обсуждать прочитанное. Но где в Мамаевке достать эту книгу?..

3