Страница 53 из 121
— Правильно. Горит дерево — волны идут, излучаются, прекратился процесс горения — волны исчезли, не излучаются больше. Так же и психика: идут процессы в клетках мозга — перед нами психическое явление. Прекратился процесс — психики нет. То, что вы называете душой, появляется у ребенка, когда начинает работать его мозг. Таким образом, душа, повторяю, не есть нечто постоянно существующее, не нечто цельное, не духовный слепок или копия тела, а процесс.
Ивась онемел.
Так просто? А он столько месяцев бился над этим проклятым вопросом.
— Вы не согласны? — спросил врач, не слыша никакого ответа.
— Наоборот! Я никогда не думал, что это так просто! А ведь это и на самом деле так…
Он рассказал доктору о «душе» пани Катерины и о своих мучительных попытках разрешить этот вопрос и закончил:
— Теперь мне все ясно! Все!
— Все? — почему-то с грустью спросил доктор. — Помню, когда-то, окончив первый класс начальной школы, я сказал отцу: «Я все знаю — умею читать, писать, считать. Что же делать в школе еще три года?» Мне тогда было все ясно… А вот теперь — не все… И я вам завидую…
Ивасю хотелось спросить, что именно неясно доктору, но он не решился и ехал молча, перебирая в голове недавнюю беседу и удивляясь, как он сам не додумался до такого простого разрешения своей проблемы.
— Жизнь каждый день ставит новые вопросы, и никогда нет полной ясности, юноша… — прервал молчание доктор, но Ивасю в эту минуту было ясно все, и он не возражал только из вежливости…
Отец начал уже вставать, счастливо миновал кризис у матери и брата. Очень радовали Ивася, заставляли жадно ждать каждого нового дня слухи о приближении Красной Армии и несмолкаемая канонада под Екатеринославом, доказывавшая, что в деникинском тылу не все в порядке. Скоро зазвучали разрывы и на севере, и надежда превратилась в уверенность.
Придут наши! Скоро!
Но радостный день вступления красных в Мамаевку не сохранился в памяти Ивася. За неделю до прихода Красной Армии его самого свалил сыпной тиф.
Как сквозь тяжелую мглу он видел лицо Хомы, еще каких-то военных. Промелькнуло лицо рыжего фельдшера, потом знакомого доктора, которого он возил к отцу. И, как всегда, скорбное лицо матери.
Отец приставал с едой.
— Выпей! — просил он, держа в руке стакан молока. — Съешь! — и подкладывал ломтик курятины.
Это повторялось по нескольку раз в день, и всякий раз Ивась стонал:
— Не хочу… Не могу…
Юхим Мусиевич не сдавался, а Ивась в знак протеста закрывал глаза.
Как-то, когда отец особенно настойчиво предлагал выпить молоко, Ивась не утерпел и плюнул в стакан, поднесенный к губам.
— Дурак! — вскипел Юхим Мусиевич, а Ивась, быть может впервые за время болезни, улыбнулся.
Но через минуту отец снова явился со стаканом молока, и сын, чувствуя за собой вину, принужден был выпить.
Две недели все плыло перед ним как в тумане, а на четырнадцатый день приснился сон, яркий и страшный. За ним гнались, а он бежал, сознавая, что вот сейчас его схватят, и все будет кончено. Ему хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он не мог издать ни звука и вдруг с ужасом почувствовал, что ноги не двигаются и сейчас его поймают. А это — конец!
Вероятно, он тяжело дышал, а может быть, метался и кричал во сне, потому что, когда он открыл глаза, у кровати стояли все родные, и в глазах у них он прочитал страх.
— Не поймали! — проговорил он тихо и уснул.
Проснулся он на следующее утро и впервые за две недели ясно увидел окружающее.
Через день он уже решил встать. Мать принесла ему валенки. Он попытался обуться, но валенки оказались малы. Ивась тужился, всовывая ногу, но так и не смог натянуть обувь. Обессилев, он снова лег, а когда через час попробовал встать вторично, почувствовал, что правая нога болит, и увидел, что она распухла.
Фельдшер, привезенный отцом, установил тромбоз вены и приказал лежать не двигаясь.
— Надолго это? — поинтересовался Ивась.
— На всю жизнь…
— Как? Лежать всю жизнь?! — испуганно вскрикнул Ивась.
— Лежать месяца два, а там будет видно… Да вы молодой, поправитесь…
Доктор подтвердил диагноз, прописал массаж, тугую повязку и тоже предупредил, что без разрешения врача вставать нельзя.
Для Ивася потянулись скучные недели. Он перечитал полное собрание сочинений Льва Толстого, в том числе и философские произведения. Прочитал несколько романов Октава Мирбо, Стриндберга, Достоевского, оказавшихся на книжной полке. Закончил штудировать учебник психологии и нашел сборник философских статей Страхова. Читая его, Ивась сперва подыскивал доводы, опровергающие положения философа-идеалиста, но чем дальше, тем больше терял аргументацию. Страхов доказывал, что бог есть, и видел его в образе высшей силы, которая дала первый толчок развитию всего сущего, — словом, создала мир.
Собственно, признание того, что бог есть, еще не разрушало системы взглядов, которую выработал Карабутенко: бог дал первый толчок — пусть так, дальше все развивалось по своим законам. Но порой возникало сомнение: а что, если бог, эта высшая сила, после первого толчка производит еще какие-нибудь толчки? Что, если она как-нибудь влияет и на историю народов, а то и на отдельных людей?
«Черт знает что мерещится», — сердился на себя Ивась, отгоняя эти сомнения, но они снова и снова преследовали его. Вот Лев Толстой в «Войне и мире» пишет, что, когда хозяин выкармливает барана, чтобы его зарезать, овцы, быть может, думают, что барана взяли для какой-нибудь высшей миссии. А что, если так и в человеческом обществе: великие исторические личности — только бараны, которых высшая сила специально откармливает с совершенно иной целью, чем думают люди?
Обдумывая прочитанное, Ивась вспомнил Игнатия Лойолу — этот рыцарь, лежа раненый в лазарете, думал о боге и так укрепился в вере, что основал орден иезуитов. Уж не то же ли происходит и с ним, с Ивасем? Это его рассмешило и заставило снова и снова проанализировать свои мысли.
В конце концов он отбросил идею вмешательства высшей силы в дела людей. Но не признать ее существования не мог: кто-то создал же мир? Как можно объяснить появление мира, если нет высшей силы? Если нет никого, кто существовал бы до этого?
Откровенно говоря, Ивасю не верилось, что бог есть… Получалось смешно: в детстве он верил — бог есть, а теперь верил — бога нет… Именно верил! Верил, что бога нет, а логика доказывала: высшая сила, бог есть! А еще месяц назад все было ясно! Прав был доктор, когда сказал, что жизнь ставит все новые и новые проблемы и не всегда известно, как их разрешить.
Врач позволил Ивасю встать с постели только весной. Отец справил ему сапоги, о каких он мечтал: желтые, с высокими голенищами. Купили ему — или, вернее, выменяли — и штаны. С рубашками было легче: полотно ткали сами.
Погожим апрельским днем он впервые пошел в «Просвиту». Только-только распустились вербы, и воздух был наполнен тонким ароматом их цветения. Ивась никогда не замечал раньше, как цветет и пахнет верба, хотя каждую весну ел вербную «кашку», а тут не мог надышаться и всякий раз останавливался возле этих развесистых деревьев, любуясь их нежными желтоватыми листочками. «Какая красота!» — беззвучно говорило все его существо. А рядом лопались почки на вязах, цвел терн, расцветали вишневые сады.
— Какая красота! — говорил он вслух и удивлялся, что никогда прежде не замечал этого.
В «Просвите» было много новых людей. Ивась с грустью вспомнил Опанаса и его трагическую гибель. Теперь руководила «Просвитой» чета учителей Нойко, появившихся в Мамаевке год назад.
«Бежали сюда от голода», — сказал Михайло Леонтьевич, худой, хилый мужчина лет сорока, с энергичным лицом. На селе говорили, что он был чуть ли не членом Центральной рады и бежал, когда ее разогнали. Ивась не верил этим слухам. Не мог петлюровец сказать, что «Советская власть — кость от кости и плоть от плоти народа». А Нойко, когда наши вернулись, прогнав Деникина, сказал на сходе именно так, приветствуя этими словами приход Красной Армии. Об этом рассказал Ивасю кто-то из домашних, побывав на сходе.