Принцесса-свинья

Артем Тихомиров

Принцесса-свинья

Глава 1

В придорожной таверне, что за рыжими холмами да черными валунами, угощаясь похлебкой луковой, говорили однажды путники о короле и его дочери.

Справедливым и добрым был тот монарх, именем Альфред нареченный при восшествии на престол, не чета некоторым венценосным обжорам, пьяницам и блудливым негодяям, ни одной юбки не пропускающим. Доброты и щедрости в нем нашлось бы гораздо больше, чем солнечного света в ясный полдень; и, сказывали, любил его народ безмерно, так что готов был носить на руках, если тот попросит. Однако и скромностью король отличался тоже, и хоть мечталось ему попробовать, каково путешествовать на ладонях оборванцев, ничего подобного он себе не дозволял.

Была у короля единственная дочь, принцесса Изобель. Красотой обладала девушка, по словам тех, кто имел счастье лицезреть ее, неимоверной и даже, согласно мнению некоторых ученых мужей, божественной. Особо впечатлительные, кому она являлась впервые, нередко лишались чувств. Не иначе, шептались люди, какое-то волшебство есть в этих голубых глазах, на что трубадуры, известные знатоки Прекрасного, поддакивали: верно, верно волшебство. Но трубадуры они соврут — недорого возьмут, ремесло у них — врать и приукрашивать, злое делать добрым, а безобразие уродством. Впрочем, если забыть о стихоплетах, у коих язык без костей, Изобель действительно была всем принцессам принцесса, правда, с некоторым маленьким, но, надо сказать, большим изъяном. Могла она, не моргнув глазом, ввернуть грязное словцо в куртуазный разговор за трапезой, пошутить про ослиные какашки, добавленные в изысканный суп важного гостя. Обозвать нежданно-негаданно какую-нибудь благородную матрону помойной крысой и козлиной отрыжкой. Или заявить заезжему рыцарю-красавчику, изображенному на тысяче портретов, что его рожа более прочего напоминает слоновью жопу.

Представьте теперь, какое смятение вызывала при дворе эта привычка Изобель, сколько раз иноземные короли, приезжавшие в гости к Альфреду, обидевшись, грозились объявить ему войну и нанести полное разорение его землям; и лишь из-за необыкновенной красоты грязноязыкой девушки и из уважения к сединам монаршим никто из них не доводил угрозы до дела. Ничего не удавалось сделать с этим дурным языком Изобель. Ни сама она, ни лекари, ни даже титулованные волшебники, выписанные из-за границы за немалые деньги — шарлатаны по большей части, чего греха таить, не могли справиться с недугом. Один остряк и вовсе посоветовал Изобель носить на людях намордник, какой на собак надевают; он-де избавит и от всех проблем. Разгневался король Альфред и выгнал гнусного советчика вон, да еще вместо платы хорошего пинка отвесил. Принцесса, светоч сердца отцова, да намордник! Счастливо отделался маг, что на дыбу не угодил, ибо хотя и добрым был Альфред, а королевским правом казнить злодеев по усмотрению своему не пренебрегал.

Именно из-за бесовского языка своего Изобель так и не сумела найти себе жениха. Постепенно к ней и свататься перестали, что для Альфреда, мечтавшего о выгодном да счастливом замужестве дочери, хуже и быть не могло. Так дурно стало королю, что бедняга слег. Изобель ухаживала за ним сама, полагая, что дочерний долг велит ей быть со своим родителем до последних минут его.

В траур погрузилось королевство, прекратились гуляния и праздники, подданные посыпали головы пеплом и днем, и ночью, и одевались в рубища, кишащие вшами да блохами. Плакали они истово, заламывали руки, богам молитвы посылая. А король все лежал и лежал на грани жизни и смерти; никто не знал, даже самые зоркие прозорливцы, как долго несчастному еще мучиться.

Глава 2

Однажды утром Изобель вышла из дворца вылить ночной горшок и привычной дорогой отправилась к ручью. Там она выплеснула нечистоты, ополоснула посудину и собралась обратно скорбеть и плакать, как вдруг увидела на другом берегу ручья древнюю старуху. Не сказать, что та старуха была уж совсем нищенкой, но уж не благородной матроной точно. Главным образом, бросалось в глаза ее безобразие. Нос кривой и свисает до подбородка, седые космы торчат из-под чепчика, как пакля, над левым плечом так вообще горб выглядывает. Говорят, страшилищем несусветным была та старуха, ослепнуть можно. Никому не захочется, чтобы такая во особа, да еще зловонная, подобно тачке с конским навозом, села с ним за один стол.

Увидев старуху, Изобель не удержалась; обещала она себе бороться со своей привычкой изо всех сил и, если понадобится, самой зашить себе рот, но здесь язык сам был волен говорить за себя.

И начала принцесса поливать незнакомку всякими гнусными словами. Точно водопад лилась хула, чего еще никогда не случалось даже в самых возмутительных случаях. Умей эти кабацкие гадости убивать и случись в тот момент у ручья несметное войско, уж точно никому не уйти бы живым.

Даже Изобель удивлялась тому, сколько она, оказывается, знает разных ругательств, которых устыдится даже самый грязный нищий охальник.

— Знакома ты мне, красавица, — сказала старуха в ответ, когда Изобель, утомившись, замолчала. — Слышала о твоем таланте, и хочу, раз ты показала мне его во всей силе, отплатить мерой за меру.

Жуть тогда пробрала принцессу от корней волос до пяток. Ноги девушки подогнулись, упала она на колени, выронив ночной горшок; и поскольку сердце у нее было мягким, не таящим никакой зависти и злобы, взмолилась бедняжка не наказывать ее за грязный непослушный язык.

— Хоть отрежь его, пусть я буду безмолвной, точно истукан, но не лишай жизни, — заливалась слезами Изобель. — Как же мне бросить отца, лежащего на смертном одре? Шлюха! Дочь гиены и сколопендры!

Страшная старуха — а ведь то был ведьма, догадаться несложно, усмехнулась:

— Да, забрать твой язык я могу. И наслать на тебя язву, что покроет твое юное тело с ног до головы и заставит истечь кровавым гноем. Это мне все равно что нос прочистить да сопли на подол мазнуть. Но это было бы слишком просто. Нет. Я придумала иное. С этого дня ты будешь тем, кем быть тебе в пору. Грязи под твоим прелестным личиком и гладкой кожей столько, сколько нет в клоаке королевского дворца, так пусть же люди видят ее. Смердеть будешь и испражняться на пол днем, помои жрать с превеликим наслаждением, а ночью снова как принцесса смотреть на луну и звезды. И так до скончания века. Сим утверждаю!

Смеясь самым жутким и самым страшным смехом, какой только звучал в этом мире от начала дней, ведьма хлопнула в ладоши.

Закричала Изобель, словно ее прижгли раскаленным прутом, и упала на берегу ручья. Говорят, когда служанки нашли ее без чувств, была она точно мертвая.

Унесли принцессу в спальню, положили на кровать; несчастная была уже холодная, твердая, точно дерево. Сообщили тут же королю о странном происшествии. Вскочил Альфред со смертного одра и помчался навестить дочь. Служанки объяснили, как дело было. Никакой ведьмы у ручья они, конечно, не видали, ибо в тот самый момент пряталась она в зарослях кустарника и радовалась тому, что сотворила.

— Оставьте, — замогильным голосом велел король служанкам, указав на дверь. — Несчастия на этот дом обрушились, нет им конца. Видать, суждено мне сойти в могилу позже моей кровиночки.

Оставшись один, принялся Альфред плакать и стенать, уже с жизнь распрощался, бедолага, как вдруг произошло странное — зашевелилась принцесса, хотя только что лежала как мертвая. Подскочила, лежа на матраце, словно кто ее снизу хорошенько ногой поддал. От толчка этого скатилось тело Изобель с кровати да как грохнется об пол! Зеркало едва со стены не сорвалось от сотрясения.

Бросился Альфред к дочери, но видит — не принцесса ясноликая, не дочь возлюбленная на полу лежит, не радость и счастье, не прощальный подарок умершей в родах жены, а свинья. Нельзя было здесь ошибиться, свинья — самая настоящая; громадная, толстобокая, с большими ушами и белой щетиной по всему телу; конечно, и пятак у нее имелся, чтобы в земле рыться в свое свинячье удовольствие.