Страница 72 из 154
В маленьком уютном скиту нас встретил единственный насельник — добрый и милый старичок-монах. У него был послушник, который часто уходил в Русский монастырь. И теперь старец сидел в древнем скиту в полном одиночестве. Осмотрев храмы и все святыни, мы сидели за чаем, слушая различные истории о жизни прежних обитателей русского скита. Под конец, растроганный нашим посещением, отец Иаков повел нас в свою келью.
— Долго хранил я святынички мои. Все думал: кому их передам? Решил ныне: вам подарю! Потому что вам пригодятся эти святые косточки для антиминсов или на престол, если Бог доведет на Афоне поселиться…
Он торжественно вручил нам частички мощей афонских мучеников. Мы с благоговением приняли жертвенный дар от старого монаха. Прощание наше было трогательным. Старец долго уговаривал нас остаться на Ксилургу, но мы еще не предполагали, что нас ожидает впереди.
Отец Агафодор, попрощавшись со мной и со старцем, скрылся за поворотом, а я остался один среди бескрайней дороги в поющих соснах, источающих нескончаемые мелодии ветра и трели цикад. С молитвой, вдыхая с наслаждением свежий морской воздух, я пришел в Хиландар, сербский монастырь, где в просторном дворе, окруженном корпусами с высокими кипарисами вдоль стен, долго не мог никого отыскать. Было время полуденного отдыха, и монахи затворились по кельям. Случайно проходивший через пустынный двор средних лет монах привел меня в архондарик, накормив тахинной халвой и напоив травным чаем. Заодно он предложил мне рюмочку раки — виноградной водки:
— После дороги раки — это хорошо!
Смущаясь, пришлось отклонить доброе расположение серба. Он спокойно принял мой отказ:
— Не хочешь — не надо!
Утром, после литургии, вместе с другими паломниками, мне довелось приложиться ко всем хиландарским святыням — чудотворной иконе «Троеручица» и множеству различных мощей, вынесенных на поклонение после службы. На пути запомнился монастырь Эсфигмен знаменитой пещерой преподобного Антония Киево-Печерского.
Разузнав дорогу на Ватопед, я побрел по песчаной колее. Солнце жгло нещадно. Жаркий душный воздух, казалось, разъедал легкие, поэтому периодически приходилось прятаться от жары под редкими соснами. Внезапно я набрел на потного усталого монаха-грека, лет тридцати, тучного и задыхающегося, сидевшего на камне в тени сосны. Он обрадовался попутчику, но довольно быстро выяснилось, что говорить нам можно только по-английски — этот монах приехал из Америки. Наша дорожная беседа состояла из одних наречий, потому что грек, как ни странно, еще не знал хорошо английского:
— Hot? — спрашивал он, показывая на безоблачное небо.
— Hot! — отвечал я, отдуваясь.
— Heavy? — улыбался он.
— Heavy! — кряхтел я.
— Good? — останавливался монах, глядя на меня смеющимися глазами.
— Very good! — восклицал я, и мы оба отлично понимали друг друга.
Монастырь Ватопед запомнился чудотворными иконами, Поясом Матери Божией и улыбающимися лицами монахов. Все как на подбор приветливые, аккуратные, послушные. Но лаврские отцы мне понравились больше: что ни человек, то уникальная личность. Наверное, это кому как… И все же в Афон я влюбился окончательно и бесповоротно.
Идя к болгарскому монастырю Зограф по узкой и глубокой тропе, вырытой дождевой водой почти до колен и ставшей глубокой промоиной, я то читал вслух Иисусову молитву, то пел в радости Акафист Матери Божией, то безостановочно плакал. В выцветшем бледно-голубом небосклоне трепетали жаворонки. Под жарким полуднем благоухали всей своей зеленой массой сосны, пронизанные столбами света. В два горизонта, слева и справа, искрилось и сверкало Средиземное море. Чувство в сердце стояло такое, словно все небо стало моим бескрайним солнечным домом, и мне хотелось вот так идти и идти по выгоревшей добела тропе, чтобы раствориться в синих святогорских далях.
Не доходя до монастыря, я увидел пещеру преподобного Косьмы Зографского, которого очень почитал, узнав его житие из афонского Патерика. В этой пещере я и заночевал, обнаружив в ней настил из пыльных старых досок. В отверстие грота заглядывали лесные просторы, медленно погружающиеся в ночной сумрак. Пересвист птиц, устраивающихся на ночлег в соснах, постепенно умолкал. Трели цикад становились все сильнее. В лесных зарослях иногда слышался треск — бродили дикие кабаны. Надоедливо жужжал комар возле уха, но весь этот долгий вечер, вместе с сиянием Млечного Пути в отверстии моего убежища и дыханием близкого моря, словно навсегда поселился в моей груди и стал неотъемлемой частью души.
В Зографе остаток дня я провел в храме, рядом с чудотворной иконой великомученика Георгия. Этот монастырь, как и Хиландар, поразил тем, что службы велись на церковно-славянском языке и монахи исполняли греческие распевы чрезвычайно умилительно. Поздно вечером я прилег отдохнуть и почувствовал вдруг какое-то жжение во всем теле, особенно в ногах. Еще прежде чем улечься, я заметил, что моя железная койка стоит в окружении консервных банок с водой, но не придал этому значения. Среди ночи пришлось включить свет и присмотреться. Взглянув на ноги, обнаружил, что все лодыжки и голени были покрыты красными точками, а на простыне видны капли крови. Наконец я догадался — это клопы! С ними тогда я познакомился впервые. Эти маленькие кровопийцы проявили немало изобретательности, чтобы достать меня. Их полчища лезли по стенке на потолок, а оттуда падали на койку.
После завтрака я пожаловался на клопов архондаричному монаху-болгарину.
— Э, брат, ты еще не настоящий монах! — ответил он, смеясь.
— А какой монах настоящий? — поинтересовался я.
— Настоящий монах тот, который даже не чешется, когда его кусают клопы! — последовал веский ответ.
Пришлось подивиться такому определению настоящего монаха. После литургии я ушел на пристань, откуда добрался на пароме до Русского монастыря. Оставался еще Ивирон. Хотелось попрощаться с Матерью Божией и встретиться с послушником Владимиром. Он сразу повел меня показывать келью священномученика Харалампия в полукилометре от монастыря.
— Эту келью я тебе показываю к примеру, чтобы ты понял, что это такое! — охотно пояснял мой доброжелатель. — Нам ее, конечно, никогда не дадут. Но если приедешь снова, пойдем вместе к игумену Василию, я напомню ему про его обещание насчет кельи.
Послушник был настойчив и, как ни странно, сумел меня представить осанистому, с мудрым взглядом зеленых глаз игумену Ивирона.
— Это иеромонах Симон, Геронда, из Москвы! Он хочет вместе со мной подвизаться в келье где-нибудь в монастырском лесу. У него свой скит на Кавказе, — расхваливал меня Владимир.
— А он приехал из Москвы или уезжает в Москву? — спросил не у меня, а у послушника отец Василий.
— Уезжает, Геронда…
— А, вот когда приедет, тогда и поговорим, — усмехнулся старец, когда я целовал его руку.
— Вообще-то, ко мне в монастыре все относятся очень хорошо. — поведал мне Владимир, когда мы остались один на один. — Но есть такой монах среди братии, выдает себя за русского эмигранта из Южной Африки, — наверняка цэрэушник… Очень уж невзлюбил меня. Как-то в темном коридоре прохожу мимо него, а он прямо-таки шипит: «У, русская морда!» А я хвать его за рукав: «А в свою морду хочешь?» Теперь обходит меня стороной… Остальные монахи ничего себе, нормальные. Ну, бывай здоров, буду ждать весной! — Мы попрощались, помолясь вместе у Иверской иконы Матери Божией.
Но уйти просто так с Афона не позволяла душа. Оставалось несколько дней до отъезда, и я, не утерпев, быстрым шагом отправился вокруг Афона от Лавры к Панагии по своей самой любимой святогорской тропе. Уже вечерело, а до ночлега добраться не удалось, к тому же не хотелось на ночь глядя пускаться в пространные объяснения на плохом английском с келиотами. Когда я свернул в сторону, по направлению к морю, взгляд привлекла странная плоская каменная плита с непонятным желобком. Приглядевшись, я понял, что это древнее капище для языческих жертвоприношений. «Чего только не встретишь на Святой Горе!» — удивился я и поспешил убраться подальше от этого места.