Страница 112 из 154
— И это хорошо, и это хорошо… — повторял монах Симеон, довольный успешным началом нашего предприятия. — Но, все-таки, люди есть люди… Отрекался Шарик от кости, а когда кость кинули, всех загрыз…
— Ты это к чему, папа? — недоумевал я.
— Насчет красивого места, сын…
Мы с отцом Агафодором переглянулись. Тот пожал плечами. А лицо Санчи безмолвно выражало радость по поводу предстоящего путешествия. Первое время монаху Симеону было трудно перейти на монашеский распорядок. Он привык ужинать вечером и мне приходилось то и дело поправлять отца.
— Папа, монаху нельзя есть вечером!
— А что можно?
— Можно просто сок выпить или же тебе, как пожилому человеку, разрешается кислое молоко, если не в пост…
— Понял, сын. Будем перестраиваться…
Приехав поздно вечером из гаража, где нашу «Ниву» готовили к долгой и нелегкой дороге, я застал отца, заканчивающего свой ужин: борщ и картофель с селедкой. Увидев меня, он весело сказал:
— Ну, где там твое кислое молоко? Давай его сюда!
Наше настроение несколько сникло, когда, уже собравшись в дорогу, мы увидели, что отечность у отца Симеона нисколько не убавилась. Ирина Владимировна развела руками:
— Простите, батюшки, прямо не знаю… Сделала, что могла! Но, по-моему, в таком состоянии через всю Турцию и Грецию он до Афона не доедет…
— А что же делать? — упавшим голосом спросил я.
— Говорят, открылись морские рейсы из Сочи в Турцию. Наведайтесь, разузнайте! — подсказала наш ангел хранитель в белом халате.
Утром мы с отцом Агафодором уже стояли у касс морского вокзала в Сочи.
— Паромы есть только в Трабзон, а в Стамбул нет, — ответил женский голос из-за темного стекла кассы.
— А какие-нибудь корабли отправляются в Стамбул? — упавшим голосом спросил я у окошка.
— Есть одно судно «Евгений Онегин». Через два дня отправляется. Это его последний рейс.
— Как это — «последний рейс»? — не понял я.
— Потом его спишут в утиль, потому и последний. Других судов нет. Поговорите с капитаном на грузовом причале!
— Спасибо! — поблагодарил я темное окошко кассы и мы отправились искать нашу посудину, совершающую свой последний рейс.
Ею оказался старенький грузовой теплоходик с крохотной погрузочной палубой. Капитан, сговорчивый добродушный моряк, согласился нас взять на свой теплоход.
— Вашу «Ниву» повезем на палубе. В трюме места нет, — кратко пояснил бравый капитан, что называется, настоящий «морской волк». — Сколько пассажиров?
— Четверо. Я с отцом и еще двое монахов, — пояснил я.
— Монахам всегда рады, хотя живьем никогда не видели!
Моряк басовито расхохотался, лихо приложив ладонь к морской фуражке с гербом. Все эти дни я пытался дозвониться на Афон до духовника отца Меркурия. Наконец я услышал его голос:
— Слушаю вас…
— Отец Меркурий, благословите! Моего отца мы постригли. Теперь он — монах Симеон. Визы сделали. Разрешите привезти его с собой? Нам ехать в скит Ксилургу, как вы обещали?
— Да, да, конечно. Отца привозите. Скит Ксилургу за вами. Приезжайте в монастырь, ждем вас…
Этот ответ очень утешил всех нас. Сборы в дорогу прошли оживленно. Гудок старенького теплохода нарушил мягкую тишину весеннего вечера. «Нива» стояла на грузовой палубе, крепко прихваченная тросами. Иеромонах тщательно осмотрел машину, нет ли повреждений. Все было в порядке. Когда мы с Санчей под руки подвели к трапу монаха Симеона, даже бывалый капитан усомнился, глядя на нас вниз с борта корабля:
— Куда вы такого больного старика везете? Он же до Стамбула не дотянет!
Монах Симеон поднял голову:
— Настоящий моряк куда хочешь дотянет!
— Боевой у вас старикан! — с капитанского мостика послышался хохот моряков. — Такой точно доплывет…
С причала махала косынкой наш единственный провожающий — Ирина Владимировна. В море корабль вышел ходко: за кормой взвихрилась широкая пенная дорожка. Белеющий в дымке Сочи, Кавказ со снежными далекими вершинами, остались далеко позади, навсегда уходя в невозвратное, трогательно родное, прошлое, со всеми его судьбами и переживаниями.
Слушай, монах: Когда возненавидишь душу свою, лишь тогда полюбишь людей, ибо любовь не живет во тьме душевных привязанностей. Лишь когда отречешься от самого себя, лишь тогда обретешь благодать, ибо благодать приходит в очищенное от страстей сердце. И когда станешь ничем, лишь тогда стяжешь мудрость Духа Божия, ибо Он дышит, где хочет. А хочет дышать Он в свободе духа твоего, лишенного всякого самомнения и суетных помышлений. Когда станешь мертвецом прежде своей смерти, то поистине достигнешь бессмертия, представляющегося вымыслом для мирского ума, впившегося в плоть, как клещ в тело. Лишь когда отречешься от своего эгоизма и власти его, войдет в тебя сила Божия, могущая и горы передвигать. Только тогда, когда земное время, словно пыль, сумеешь попрать непоколебимостью ума своего, сможешь ощутить во всей полноте жизнь вечную. Бессильной тогда становится смерть и несуществующей, а жало ее притупляется и истлевает, ибо сама смерть истлеет в себе навеки для бессмертного духа человеческого. Припадаю и я, смертный, к святому бессмертию Твоему, Боже, ибо ведаю- оно ближе ко мне, чем пугало смерти, потому что смерть — не страшнее, чем пугало в поле, колеблемое ветром.
УТРАЧЕННЫЕ НАДЕЖДЫ
Что такое святость Твоя, Боже? Для моего бескрылого ума прошу, дай мне крылья Божественного разума, чтобы смог дух мой взлететь к святым разумениям Твоим! Если я боюсь чего-то и страшусь больше, чем трепещу в благоговении пред Тобою, то понимаю — в страхе невозможно стать святым. Значит, святость, для моего разумения — это бесстрашие пред всем, что не есть Бог. Если я люблю что-то сильнее, чем горит в сердце моем огонь любви к Тебе, то вижу, что в привязанности невозможно стать святым. Значит, святость, для моего постижения, — это непривязанность или нищета духа. Если я закован в цепи плоти, а плоть — это смерть, то постигаю благодатью Твоей, что если я раб плоти, тогда я — очередная жертва смерти. Значит, бессмертие — это совершенное утверждение в бесплотном Святом Духе Твоем, ибо Дух Святой есть жизнь вечная. Только в святости открываются мне врата Царства Твоего, Царства истины, и в него дай войти мне, как бесчисленным сонмам душ, освященных и ведомых Духом Святым, словно малое дитя Твоей вечности, Возлюбленный Иисусе!
Берег последний раз показался в вечерней дымке белоснежными вершинами гор, озаренных закатным лучом, и скрылся в непроницаемой темноте. Наши любители посидеть за чаем потирали руки: рейс долгий, двое суток, теперь можно побаловаться чайком и поужинать. Отец Симеон, выпив горячего чая, почувствовал усталость и уснул. В открытом море началась сильная качка. Море штормило. В стекло иллюминатора звонко ударяли прозрачные брызги крутой волны.
Когда я вышел на палубу, ветер швырял соленой морской пеной в лицо, поэтому пришлось спуститься вниз. Но ожидаемого ужина в кругу друзей я не увидел. Открытые рыбные консервы, которые так нравились моим товарищам, а также хлеб и чай стояли нетронутыми. Бледный иеромонах лежал на койке. Послушник Александр, с выражением тоски на лице, извинился и ушел в туалет. Через несколько минут вернулся и присел к столу. Но вид пищи вызвал у него новый приступ тошноты и он выбежал в коридор. Отец спокойно спал, посапывая на койке. Мне пришлось одному доедать расставленный на столе нехитрый ужин: помидоры и огурцы, а также чай с печеньем. Консервы я убрал в холодильник.
Хотя за стеклом стемнело, в небе еще бродили алые закатные всполохи, которыми мне захотелось полюбоваться с палубы. В тесном коридоре я увидел почти всю небольшую команду корабля, сидевшую на корточках у туалета. Должно быть, Санча находился внутри.
— Разве моряки болеют морской болезнью? — спросил я у судового матроса.
— Еще как! — услышал я в ответ. — Сколько плаваем, столько и болеем…