Страница 107 из 154
Монах болезненно пошевелился в скрипучем кресле и умолк, не проронив больше ни слова. Воцарилось молчание. По крыше забарабанил неожиданный летний дождь.
— Я вас не утомил, Геронда? — коря себя в душе за назойливость, спросил я.
— Нет пока. Ты редко приходишь, патер, — пальцами рук он потер себе виски, массируя их. — Говори, что еще хочешь узнать?
— Отче, прошу вас, дайте мне наставление, чтобы стяжать духовное рассуждение и прийти к священному созерцанию… — сглотнув в горле комок от волнения, умоляющим голосом обратился я к старцу.
— Какое же тебе дать наставление? Оно всегда одно — днем и ночью трезвись, наблюдай за своим умом, ради «пленения всякого помышления в послушание Христу» (2 Кор. 10:5). Это есть главное правило всей духовной жизни. Это есть единственное совершенное покаяние и трезвение, заповеданное нам Евангелием и святыми. Потерять трезвение ума — значит утонуть в беспрестанных падениях во зло, что есть кошмар греховной жизни. Трезвение ума и есть само созерцание, которое предназначено для тех, кто сыт по горло мирской жизнью. Когда ум овладеет непрестанной молитвой, созерцание открывается само.
— Геронда, а созерцание и обожение души — это одно и то же, или нет? Я путаюсь в этом, — признался я.
— Старец Софроний говорил: «Видеть свой грех составляет начало созерцания». А об обожении он как-то сказал совершенно замечательно и глубоко: «Истинно веруют во Христа только те, которые веруют в свое обожение». Следовательно, единственная истинная форма жизни — быть святым по благодати Духа Святого. Быть святым значит быть обоженным или богоподобным человеком. Старец не раз говорил нам, что когда умаляется Божественное Откровение и низводится до нашей меры невежества, тогда для всякого чело-века исключается возможность истинного покаяния и освящения души. Мой духовный отец допускал, что многих христиан некоторые тексты Священного Писания и святых отцов Церкви приводят в смущение и о них они не хотели бы даже слышать. Но, по правде, само это смущение является непреложным свидетельством того, что со своим лжесмирением они не желают постигать истины Божественного Откровения. В ответ можно сказать словами Христа (Еф. 5:15): Блюдите… како опасно ходите. На этом, отец Симон, нам следует сегодня остановиться. Мне пора принимать лекарства, а потом собираться на службу. Старайся руководствоваться этой небольшой благодатью, обретенной тобою в горах Кавказа, и ничего не оценивай своим греховным умом. Пропитай все свое сердце благодатной силой любви, чтобы оно уподобилось сердцу матери, больше всего на свете любящей своего единственного ребенка. Следуй советами благодати, невзирая на ошибки, ибо без ошибок не стяжаешь мудрости духовного рассуждения. Со временем эти ошибки исчезнут, если будешь усердно пребывать в трезвении ума, о котором ты услышал. Продолжай обучаться практике такого трезвения и сообщай мне о своих молитвенных опытах…
— А когда можно приходить к вам, отче Григорие?
— Только когда вопросы начнут гореть в душе, требуя их разрешения…
Поцеловав пахнущую лекарствами худую руку монаха, я вышел из монастыря.
— Ну и долго же вы, батюшка! Я даже сомлел, дожидаясь вас.
Мой друг заметно нервничал.
— А ты молись, чтобы зря не сидеть! — посоветовал я.
— Молился, уже сил нет… Буду брать с собой какую-нибудь духовную книгу на греческом, чтобы переводить. Как благословите?
— Вот это дело стоящее! А то переводов хороших нет, даже жалко. Был отец Диодор, и того недоброжелатели съели, уехал…
По бегущей через лес дороге, раскисшей от недавно прошедшего дождя, мы добирались до причала и уплыли на пароме в свою келью на знойной Каруле.
В Тебе я был, Боже, от начала, как Твое предопределение в вечности на мое рождение в мир в конце времен, точно так же, как и предопределенность каждого человека, с которым мы дышим одним воздухом земли сей. Но тогда и Ты, Господи, был во мне от самых истоков бытия. Ведь то, что Ты для души моей роднее и ближе всего, говорит мне, что в Тебе сокрыта жизнь моя, Отче мой, пребывающий на высочайших небесах сердца человеческого! Прилеплюсь ли я к миру — нахожу в нем смерть свою, прилеплюсь ли к Тебе — и встречаю блаженные объятия Твои, Господи Неба и земли. В Твоих объятиях истаивает мой ум, в них восторгается душа моя к славе Твоей, для глаз человеческих ярчайшей всех светил вселенной. В нескончаемом блаженстве к любви Твоей устремляется дух мой, ведомый Святым Духом Утешителем, и не находит ей ни конца, ни начала. Обозреваю я тщетно, ища в любви Твоей безпредельной хотя бы какие-нибудь горизонты, но всюду зрю лишь Тебя, Единого, мой Иисусе, несозданный свет сердца моего, вместившего Тебя, Невместимого.
ВЕЛИКИЕ СКОРБИ
Молюсь Тебе я, ничтожный, Тебе, — Вседержителю и Царю сущего и сверхсущего: «Да приидет Царствие Твое». Помышлял я некогда о нем, как о заоблачном мире где-то вне пределов земли, ибо не разумел премудрости слов Твоих, Иисусе. Доколе Ты Сам не открыл мне страницы книги Твоей дивным мановением святой десницы Твоей и не очистил незрячие очи души мой к видению непостижимых тайн Твоих. Даже став священнослужителем Твоим, Христе, повторял я бездумно святые слова: «Яко Твое есть Царство, и сила, и слава во веки веков», полагая, что Твое Царство за перевалами жизни человеческой и за морями скорбей людских. Ныне же не вижу нигде ни песчинки, о которой мог бы сказать: «Вот, она не от Царства Его!» Не только песчинки, но даже атома не вижу нигде, ибо воссияло Царство Твое, Христе, внутри и вовне души моей, стирая все границы между внутренним и внешним. Если есть где-либо внешнее, тогда все сущее стало бы внешним. Но когда я сам есть внутреннее, то все бытие есть внутри меня, неразделимое и неотъемлемое от меня самого. Поистине, приходит невместимое Царство Твое в каждого из нас, когда мы прямо узрим Его в себе и вокруг, восклицая в изумлении: «Истинно, Твоя есть держава, и Твое есть Царство, и сила, и слава, ныне и присно, и во веки веков!»
Свирепый осенний ветер срывал пену с гребней стоячих свинцовых волн и с грохотом разбивал о пристань тяжелые клокочущие массы воды. Водяная пыль стояла над всей Карулей и даже в открытую форточку нашей каливы ветер забрасывал соленую мельчайшую взвесь. Легкие мои не выдержали осенней сырости. Вновь появились кашель и одышка, здоровье начало быстро сдавать. Но отступать я не собирался, проводя все дни в литургиях и молитвах. Начавшиеся шторма окончательно отрезали меня от встреч с монахом Григорием и я долгое время не знал, жив ли он или его уже нет в монастыре.
Несмотря на пронзительный сырой холод (а в воздухе уже мелькали первые снежинки, быстро тающие на скалах и на стеблях колючих кактусов), наш сосед, богатырь Христодул, ходил в одном подряснике, с закатанными по локоть рукавами. Он даже не топил печь. А мы поддерживали тепло в продуваемых ветром комнатах мелким хворостом и горбылями, собранными на берегу. Видимо с какого-то корабля сорвало доски и прибило на Карулю. Ураганом завернуло в рулон кровлю на каливке послушника Ильи и нам стоило больших усилий разогнуть старое крепкое железо обратно, укрепив крышу большими камнями. То же самое мы сделали и на нашей каливе, придавив крышу, где можно, громадными обломками скал, иногда срывавшимися сверху: их не смог бы сдвинуть самый свирепый северный ветер.
Отношения с монахом Христодулом дошли до того, что он отобрал у нас ключи от Троицкого храма, сославшись на благословение архимандрита с Санторина, полученное им якобы по телефону. Как потом выяснилось, наш сосед напугал доверчивого грека сообщением, что русские хотят отобрать у него церковь и келью. Пришлось соорудить временные престол и жертвенник в моей комнате, где мы иной раз угорали от духоты.
Послушник Илья вновь переселился в свою хижину на обрыве. Он не унывал: Афон явно пошел ему на пользу. Он с удовольствием приходил к нам каждое утро в четыре часа и с большим благоговением пел на литургиях. Греческий язык дался ему легко и он уже сам мог довольно свободно изъясняться с нашим соседом на разные темы и даже уговорил его вернуть ключи от храма. Тот покровительственно хлопал его по плечу: