Страница 83 из 212
— Знаешь, Виктор, а было бы здорово взять и уйти в эти пески, где ничего нет — ни скорбей, ни тревог!
— Ну, ты выдумаешь! — ответил он, нахмурившись. — Я туда ни за что не пойду!
Но, как показала жизнь, у Бога шуток не бывает. У Него все серьезно. Меня из жалости снова взяли в Институт сейсмологии и отправили в пустыню возле Термеза, рядом с Афганистаном. И что удивительно — только там я постепенно начал приходить в себя, обдумав прошедшую жизнь и успокоившись от мечтаний и метаний по земным просторам.
Я поселился в брошенном людьми маленьком оазисе, оставленном ими из-за сильного проседания почвы. В этом районе велась интенсивная добыча нефти и газа, всюду стояли буровые вышки. В мою комнату буровики подвели газовую трубку и вставили в дымоход, как горелку. Это было мое отопление. Вода в дом поступала из пробуренной в оазисе скважины. Одним из моих небольших утешений являлось то, что по коридору, окна которого всегда стояли открытыми, летало множество ласточек, которые устроили на потолке гнезда. Когда мне приходилось идти по этому коридору, они кружили вокруг головы, отчаянно пища, а из гнезд высовывали милые головки забавные птенцы. Но потом птицы привыкли ко мне и пролетали рядом с лицом, не пугаясь меня. Тогда, глядя на них, я впервые начал улыбаться.
Геннадий, работавший в Душанбе инженером по электронике, подарил мне спортивный велосипед, стоявший у него без дела. Этот велосипед стал вторым моим утешением в пустыне. Вокруг простирались барханы, на которых иногда можно было встретить пробегающего варана — огромную ящерицу до метра длиной. На своем велосипеде я уезжал так далеко, насколько позволял световой день. Холмы имели плоскую поверхность, похожую на асфальт, без единой травинки — солнце начисто выжигало безводную пустынную равнину. Горестные думы лезли в голову: «Широка пустыня, а все как на ладони — не скрыться в ней душе человеческой!»
Из окна моей комнаты виднелся бедный узбекский двор, а над ним, на желтом холме, одинокая ива, с качающейся под ветром зеленой вершиной. Вот и весь мой горизонт, который сузился до одного только дерева, на которое я подолгу глядел из окна, — как оно вздрагивает и трепещет ветвями, словно разделяя со мной состояние одиночества. Дни моей жизни как будто слились в один без-конечный пустынный день. Окно потихоньку розовеет, наступает утро. Тишина — до звона в ушах. Я молюсь или, вернее, пытаюсь молиться, пока не наступает жара. Смутные неуловимые мысли уединения постоянно отвлекают от молитвы. Огромный диск солнца медленно поднимается над дрожащим горизонтом, заливая пустыню призрачным нереально ярким светом, под которым поверхность ее начинает дрожать, принимая причудливые очертания. Летняя знойная истома лежит на этом скудном пустынном ландшафте. Все уходит в знойное марево, словно в пустоту небытия. В той же неподвижной тишине солнечный диск, багровея, опускается за горизонт, где угадываются зубцы далекого безводного хребта. Я беру четки и снова пытаюсь взывать к Богу, под молчащими созвездиями, которые раньше приветливо улыбались мне из сверкающих небес.
Как ни прилагал я усилия и как ни старался войти в полноту духовной жизни, не выдуманной мной самим, а следующей по стопам святых отцов, однако все более убеждался в том, что в ней недостает чего-то самого главного, без чего все мои попытки удерживать в душе присутствие Бога превращались в безполезную погоню за несбыточной мечтой. Я всем сердцем ощущал, что не имею соприкосновения с традицией православной аскетики и больше доверяю своим выводам и суждениям, не подкрепленным вескими рассуждениями опытного святого человека, духовного отца и старца. Это горькое осознание ошибочности моих самостоятельных путей острой занозой сидело внутри меня, сводя на нет все мои усилия и странствования в поисках спасения.
Я начал молиться Богу о встрече с настоящим наставником и учителем святости, которого я полюбил бы, как родного отца и мать. Иногда в отчаянии я выходил на порог в темные и бурные осенние ночи и, стоя лицом к ветру, взывал в непроглядное волнующееся пространство: «Господи, приведи меня, недостойного, к духовному отцу, ибо без него я блуждаю в потемках, как эта тьма пустыни, носимая пыльным ветром!» Я верил, что отчаянный голос мой будет непременно услышан, и потому настроился терпеливо ожидать встречи с самым необходимым человеком на свете — своим старцем. Я уже не придумывал себе его образ и не доверялся снам, лживо толкующим мои ожидания, но неуклонно стремился довериться во всем Богу, веря, что Он лучше меня знает, каким должен быть мой духовный отец.
За продуктами приходилось ездить в долину по разбитой асфальтовой дороге. Вначале нужно было взбираться вверх на небольшой перевал, затем двадцать километров вниз, с пустынного жаркого плато в зеленую пойму мелкой реки, текущей из далеких ущелий Гиссарского хребта. В лицо на въезде в долину ударял влажный воздух. Мириады мошек, тысячи бабочек носились над полями. В лицо веяло свежестью и запахом поливных плантаций герани. В поселке был шумный, пропахший дымом шашлыков базарчик, где можно было купить арбуз величиной с колесо арбы и дыню длиной с мой велосипед. Шум и толчея восточного базара, смешанные с дымом жарящегося мяса, запахом плова и постоянно орущей узбекской музыкой, буквально оглушали после пустынного безмолвия.
Но в этой приречной долине находилось мое третье утешение. Там протекал большой Кызылкумский канал, шириной метров двадцать и очень глубокий, возможно, глубиной метров пять-шесть. Вода текла по всей долине из длинного водохранилища, питая хлопковые поля и безчисленные сады. Примчавшись из пустыни, прокаленной солнцем, к быстро текущей, манящей своей прохладой влаге канала, я бросал велосипед и, раздеваясь на ходу, прыгал в голубую чистейшую воду с берегового постамента. Тот, кто жил в пустыне, знает невыразимое ощущение подобного счастья, когда тело со всех сторон окружает вода, прохладная, голубая, чистая и сладкая, перемешанная с пузырьками воздуха, вызванными прыжком с берега. Вдоволь наплававшись, я заезжал на базар, чтобы запастись там лепешками и овощами. Уложив их в рюкзак за спиной и приторочив к раме велосипеда среднего размера арбуз и такую же дыню, я медленно ехал под палящим солнцем по дороге. Здесь у меня в запасе имелась одна маленькая хитрость. Я дожидался кишлачного трактора и хватался рукой за борт прицепа. Этот трактор тащил меня вверх со всем грузом, до самого перевала. Никогда не было случая, чтобы тракторист не оказал мне помощи. В зеркальце рядом с кабиной я всегда видел улыбающееся лицо водителя. Наверху, помахав на прощанье рукой моему помощнику, я спускался вниз, в мой прокаленный солнцем маленький оазис.
В трех километрах от центра оазиса, примыкая к пескам, где росла только пустынная колючка, стоял наш железный вагончик с приборами, в который летом можно было войти, лишь набрав в легкие побольше воздуха. Недалеко от вагончика жил старик сторож, «бобо» по-узбекски, с непременной длинной бородой и смеющимися прищуренными глазами. Большую часть дня он лежал на кошме под единственным абрикосовым деревом в своем крохотном саду, или спал прямо под жарким в упор бьющим азиатским солнцем. Рядом журчал маленький родничок. Он часто приглашал меня на чай, а я привозил ему небольшие угощения из города. В самую страшную жару старик всегда был одет во множество халатов, пил горячий чай и нисколько не потел.
— Бобо, — говорил я ему, — не жарко?
— Жарко нет! — добродушно посмеиваясь, отвечал он. — Хороший!
Если летом пустыня — это безжизненный лик смерти, то зимой и весной — это безконечный разноцветный живой простор ярко-зеленой травы и множества цветов, особенно — качающихся под ветром красных маков. По зеленеющим холмам блеют отары, слышны крики пастухов и во всей панораме чувствуется что-то библейское. Взобравшись на холм, стараясь не наступать на цветущие пламенеющие маки, я открывал Псалтирь и с огромным наслаждением читал вслух псалмы. Так началось пробуждение моей души под первым веянием милости Божией.