Страница 191 из 212
Соль и сахар я принес в одинаковых полотняных мешочках. Чтобы сахар не отсырел, я высыпал его в банку и, попив чаю с сахаром и лепешкой, отправился работать. Движения сразу стали быстрыми и энергичными, и в тот день я трудился дотемна. Вернувшись в палатку, я вспомнил, что не высыпал из мешочка соль в банку, и заполнил ее солью. Спохватившись, я от расстройства ударил себя по лбу: сахар и соль оказались в одной банке. При свете свечи пришлось ложкой отделять соль от сахара, но помол этих компонентов был очень мелким, и я быстро убедился, что разделить их не удастся. В огорчении я перемешал ложкой вместе сахар и соль, решив, что буду добавлять эту смесь в супы и в чай. На этой смеси удалось продержаться еще месяц, пока меня не начало тошнить от одного ее вида. С тех пор я отказался от сахара и брал в горы только мед.
Боже, если я умер в Тебе и снова жив, тогда смерть уже не страшна душе моей. Если же я родился в Тебе по Твоей благодати в новую жизнь, то в ней не может быть смерти, чтобы опасаться ее. Твоя истинная жизнь — вечное и неизменное есмь, где нет ни вчера, ни завтра, ибо в ней нет никакого времени. Тело мое, которое я называю своим, всего лишь земной ночлег мой, но дух, который во мне, преображенный Твоей благодатью, имеет вечное пребывание в Твоей неизмеримой вечности.
СЕРЕБРЯНЫЙ РУДНИК
Услышу ли поношение и хулу, не с кладбища ли доносятся они? И если раздастся глас одобрения и похвалы, не из уст ли, залепленных глиной, звучат они? Гробы повапленные и ходящие по земле до назначенного им часа, забывшие в суете о раскрытом зеве ждущей их могилы, молюсь об этих несчастных и плачу Тебе, Господи, ибо я — один из них. Помоги нам очнуться в покаянии от усыпляющей смерти, дабы встретить нам звезду утреннюю вечной жизни в омраченных сердцах наших.
Когда внутри и вовне постигаешь благодать, тогда Бог становится ближе, чем собственная душа. Но для этого незабвенного мига необходимо отринуть все земное раз и навсегда, не оставив ему никакой возможности подняться и вновь утвердиться в душе.
Полное безлюдье — это поистине совершенно ни с чем не сравнимое ощущение. Тот, кто не знает его, никогда не поймет, что это такое. Тот кто жил в нем, никогда не сможет передать его дух, дух особой невыразимой свободы и невероятного счастья. Это счастье не заключалось только в любовании красотой природы и окружающего мира. Оно наполняло душу удивительным единением со всеобщей жизнью, которая окружала меня и являла свои превращения. Птенцы дроздов, своим писком свидетельствовавшие о том, что они выбрались из яиц и увидели невообразимо прекрасный мир, на моих глазах выросли и покинули гнездо. Феерические хороводы светлячков, соперничающие красотой с вечерними созвездиями, закончили свое представление и к концу лета растворились в лесных далях. Изумительные симфонии сверчков и кузнечиков, ошеломляющие своим звучанием в начале лета, теперь стали глуше и доносились словно издалека, уходя в дымку осеннего бора. Ущелья далеких гор, украшенных позолотой, укрыли до следующей весны волнующие душу голоса кукушек.
Если тихо сидеть на скалах с четками в руках, когда лес под ногами становится безграничным волнующимся зеленым океаном, можно увидеть сокровенную жизнь его обитателей. Красноголовый дятел наполнял лес трескучей дробью, деловито трудясь над стволом белокурого бука. Стаи птиц, как стаи морских рыбешек, мелькали в лесных волнах под водянистой синевой осеннего неба. Ловя чутким ухом безчисленные звуки, на скрытых полянах в росистых травах паслись серны. Медведи, ломая ветви черники, лакомились в густом кустарнике. Животные общались друг с другом без слов, но прекрасно понимали друг друга.
Однажды под скалами я видел семью серебристых серн с детенышем. Самец обнаружил спиленный мною пень и внимательно стал его рассматривать и обнюхивать. Как будто догадавшись о чем-то, он посмотрел на самку. Та подошла и также тщательно обнюхала пень. Затем они переглянулись: в их больших темных глазах появилось осознание опасности. Малыш тоже занялся пнем и сосредоточенно обнюхал срез дерева черным влажным носом. Родители кивнули детенышу, и все трое грациозными прыжками скрылись в зарослях. Прекрасные милые лесные друзья мои, спасибо вам за эти минуты!
Я занимался перетаскиванием первых, самых тяжелых, венцов церкви. Бревна пахли свежей смолой и были страшно тяжелыми и скользкими. Вырываясь из креплений веревки, они, падая, разбили мне сухожилия на ладони левой руки. Пальцы на ней из-за этого перестали полностью разгибаться. Но я не останавливался и продолжал перетаскивать бревна и рубить угловые пазы. Однажды, совершенно неожиданно, из лесу донесся чей-то голос:
— Симон!
От испуга я выронил топор и замер. Из кустов вышел иеромонах Ксенофонт. Я вздохнул с облегчением. Он пришел сообщить мне, что в скит приехали знакомые мне монахи из Лавры.
— А как же ты меня нашел? — с замиранием сердца спросил я.
— Отче, стук топора с ваших скал разносится эхом по всему лесу. Поэтому мне удалось легко вас разыскать…
С того времени я начал работать лишь рано утром и поздно вечером, время от времени останавливаясь, чтобы частыми ударами топора или молота не привлечь к себе охотников.
В скиту меня ждали лаврские иеромонахи, любители гор и молитвы, которых привез Андрей по благословению наместника. Вместе мы отслужили литургию. Монахи пели партесом так красиво, что я заслушался и забыл о молитве. Наконец они перешли на знаменное пение, входящее тогда по монастырям в моду, и закончили греческим иссоном, которому они научились по магнитофонным записям. Если партесное пение сбивало с молитвы, то знаменное исполнение и иссон настраивали на нее совершенным образом. Красота этих мелодий вызвала у меня шок: ничего лучшего до сих пор я не слышал. Затем мы служили литургию на Грибзе, где братия вволю помолились по четкам. Там мы впервые заменили каноны всенощного бдения Иисусовой молитвой. Каждый из нас по очереди вслух читал молитву, остальные молча молились.
Это благословение мы получили из письма отца Кирилла, которое мне привезли монахи. Батюшка также благословил мне продолжать строительство уединенных горных церквей и высказывал пожелание увидеться, если мне удастся приехать в Россию. Зная, что слова духовника всегда сбываются, я обрел в душе лучик надежды на нашу встречу. Мой отец сообщал, что он жив и здоров и, слава Богу, не бедствует, так как снова стал получать пенсию, а также благодарил Лавру за постоянную заботу. Монахиня Сергия скончалась, и ее похоронили на Лаврском кладбище. Отпевал ее отец Пимен. Приезд монахов с Андреем был очень кстати для меня: мы смогли занести на Грибзу соль, пятилитровую флягу «дурного» меда от Василия Николаевича, который вначале предупредил меня, чтобы я не пугался, так как, отстоявшись, мед утратит свой яд. Заодно он до слез нахохотался над моим приключением со смесью сахара и соли. Теперь я был полностью обеспечен на зиму мукой, крупами, медом и сухофруктами, благодаря дружной помощи монахов.
Вскоре мы с Андреем, со счастливыми улыбками на лицах, остались одни. Попросив моего друга никому не рассказывать о новой келье, я поднялся с ним в скалы.
— Вот это да, какая красота! Полет орла! — стоя на краю обрыва, восторгался он без устали открывшимся видом.
Немолчный шум водопада уносило ветром, и струи воды казались висящими в тишине синих просторов. Вдвоем мы прикатили опорные камни под основание церкви и уложили на них первые венцы бревен, скрепив их скобами, пропилили двери и окна и поставили стропила. Наше сооружение стояло у самого края скал, поэтому приходилось осторожно манипулировать с бревнами, подобно канатоходцам на канате, чтобы не свалиться вниз. Андрей, подавая мне бревна, проявлял чудеса эквилибристики, балансируя с ними на краю пропасти. Эту церковь я решил построить в виде пастушьего балагана, положив основание из четырех венцов и накрыв их двускатной крышей из бревен. Выглядела она очень неплохо. Осталось принести из скита разборные дверные блоки и два окошка с плексигласом вместо стекол. Рулон ракетного пластика для крыши еще находился на Решевее.