Страница 188 из 212
Холодные дожди лили не переставая. Через две недели вновь раздался стук, и я услышал голос Василия Николаевича. Весь промокший, он ввалился в келью, сильно усталый. На его лице застыла скорбь.
— Простите, батюшка, что рассказал постороннему о вашей келье… Но тут такое дело! — Он развел рукам и горестно вздохнул. — Не можем найти сына! Наши мужики обыскали все вокруг. Месяц уже ищем. Погода ужасная, а мы ходим, сына ищем. Должно быть, погиб… Хотя бы тело удалось найти, помолитесь, батюшка! Тошно бывает в окно поглядеть… — добавил печально пчеловод в совершенном упадке духа. Слезинки заблестели в уголках его глаз. Убитого горем отца было искренне жаль.
— Ничего, Василий Николаевич, помолимся вместе, Бог даст, какое-нибудь известие получим! Будем надеяться, возможно, ваш сын еще жив!
— Нет, вряд ли… Уже почти месяц, а он как в воду канул… Думаю, утонул.
— Может, по берегам поискать? — предложил я.
— По берегам и искали, никаких следов! Ну, я пошел… Прошу ваших молитв о сыночке моем…
— Подождите, Василий Николаевич, давайте молебен отслужим Матери Божией!
Я надел епитрахиль. Мы пропели молебен и прочитали акафист.
— Ну, теперь вроде полегче, спасибо, батюшка! — стал прощаться мой гость. — Благополучной вам зимовки. Весной, если Господь приведет, свидимся…
Мы распрощались, и я остался один на один с тревожными думами.
В один из походов за листьями черники, когда лег снег, метрах в десяти от себя, внизу на полянке, я неожиданно увидел медведицу с медвежонком. Они разгребали наст и разыскивали в опавшей листве буковые орешки. Во мне, видимо, осталось достаточно дерзости и самонадеянности, так как я смело заговорил с медведицей, пытаясь приручить ее:
— Медведица, не бойся меня, ведь мы с тобой соседи!
Она подняла голову и внимательно посмотрела на меня. Годовалый медвежонок залез ей под брюхо.
Вдруг медведица с рыком кинулась на меня, с треском ломая кусты. Раскрыв с устрашающим ревом пасть, она приблизила ее к моему лицу. Не знаю как, из моей груди вырвался сильный грозный крик, от которого медведица оторопела. Рявкнув, она развернулась и прыжками бросилась вниз к медвежонку. Они вместе скрылись в зарослях рододендрона. Только теперь, вслед за криком, мои губы прошептали: «Господи, помилуй!» Я перекрестился и, не помня себя, стал уходить по направлению к своей келье, проваливаясь в снежные заносы.
Нащупав в кармане горсть сухарей, я принялся разбрасывать их позади себя в наивной надежде, что если медведица опомнится и бросится по следу, сухарики остановят ее. Когда я вошел в келью, мне стало по-настоящему страшно. Ведь я мог за доли секунды глупо погибнуть по собственному неразумию. Руки и ноги дрожали мелкой дрожью. Я присел на деревянный топчан и услышал, как что-то тяжелое стукнуло в кармане куртки. Оторопь взяла меня — рука нащупала в кармане заряженную ракетницу, о которой я даже не вспомнил!
«Господи, прости меня, дурака! — громко сказал я, смотря на икону Спасителя. — Никогда больше не буду дерзким и самонадеянным, а стану вести себя в лесу смиренно и с уважением ко всему живому… Слава Тебе, Боже, что именно Ты спас меня от гибели, а не эта дурацкая ракетница!» Я унес ее в пристройку и спрятал в подпол, решив больше никогда не ходить в лесу с оружием.
В начале декабря подули сильные ветра. Лес стонал и скрипел на все свои таинственные голоса. Особенно страшно было по ночам. Мне вновь стало казаться, что моя огромная пихта, высотой метров в шестьдесят, рухнет на келью. Каждое утро я выходил наружу и смотрел, не начала ли она крениться, не сломается ли от бури. И все же в одну из таких кромешных ночей, с истошным завыванием ветра, мне пришлось в ужасе вскочить с топчана, на котором я молился по четкам. По лесу шел страшный гул: где-то вверху с треском и грохотом валились деревья. И этот грохот шел на келью. Я выскочил в страхе и трепете в ночную воющую тьму и, перекрикивая гул бури, стал кричать в темноту: «Господи, Боже мой, милый и родной, пощади, пощади мою келью и меня самого!» Невероятный треск раздался где-то впереди меня, и гигантская пихта рухнула в темноте, обдав меня ворохом мелких веток и снопом разлетевшихся игл.
Вой ветра еще продолжался, но падение деревьев прекратилось. Когда слегка рассвело, я вновь робко вышел из кельи, держа в руках четки, которые не выпускал всю ночь. Огромные пихты и буки, словно костяшки домино, лежали по склону. Верхушка последней пихты и несколько буков образовали огромный бурелом прямо рядом с крестом, стоящим перед церковью в полутора метрах. Ветви, каждая из которых составляла целое дерево, завалили всю поляну. Буря шла страшной полосой сверху, так как поваленные деревья образовали целую просеку длиной метров триста. После этой бури еще несколько лет я расчищал завал возле кельи и распиливал на дрова ветки, которые мог поднять и утащить.
Воспоминания, обретя в уединении и зимней тишине большую силу, внезапно нахлынули на меня. То, что ранее в Лавре казалось несущественным — женские взгляды, улыбки, смех и разговоры, — всплыло из глубины души и встало перед глазами. Я отбивался как мог. На память пришел рассказ лаврского схимника, который передал мне случай из своего детства. Он никак не мог выучить одно стихотворение из программы третьего класса, за что получил двойку. В семьдесят лет в затворе он вспомнил его до мельчайших подробностей. То же самое теперь происходило и со мной. Каждая услышанная шутка, игривое замечание и мимолетные диалоги всплыли в уме, поражая меня пугающей отчетливостью деталей. Я пытался не думать об этом, но каждый раз неудача преследовала мое смутившееся сердце. Обращаясь в молитвах за помощью к Богу, я ощутил, что как будто некая здравая идея осенила мою душу. Мне вспомнился совет бывалого пустынника: вспоминаешь хорошее — молись, вспоминаешь дурное — кайся. Как только чей-нибудь образ из лаврской жизни всплывал в сознании, я принимался молиться за этого человека, а когда на ум приходили грустные воспоминания о собственных прегрешениях и ошибках, я пытался сугубо каяться в содеянном. Незаметно этот натиск воспоминаний утих, и появилась возможность перевести дух.
Понемногу природа вокруг начала успокаиваться. Снег завалил все окрестные горы. На верхушках пихт образовались огромные снежные сугробы, которые обледенели во время оттепели. Ходить под ними за водой к роднику стало очень опасно. Падая, эти сугробы разбивались, подобно снарядам, образуя огромные воронки в глубоком снегу. К тому же с нижних ветвей деревьев свисали большие ледяные сосульки, любая из которых могла убить, падая с высоты. Поэтому, распиливая сучья пилой, приходилось все время посматривать вверх.
Каждый раз, когда я рассеивался и во время работы терял внимание, Господь показывал, что враг рядом и готов сделать все, что угодно, чтобы нанести мне раны и выгнать с этого места. Иногда двуручная пила выскакивала из распила и с лету падала зубьями на руку. Но у самой руки что-то отворачивало ее, и она, взвизгивая, вонзалась зубьями в бревно рядом с рукой. Топор в работе вылетал из рук и, вращаясь в воздухе, летел точно в ногу — и вдруг отворачивал в сторону и, возле самой ноги, впивался в землю. Замечая то, как опасно приходится одиночкам в лесу, я перед каждой работой читал молитвы, в которых перечислял все угрозы, которые могли встретиться в течение дня.
В феврале задрожала земля, мощный гул сотряс окрестности. Это начали сходить первые лавины. Пока снег лежал на скалах пушистой бахромой, он срывался вниз красивыми шлейфами, рассыпаясь в воздухе. Февральское тепло напоило огромные пласты снега влагой, и они устремились вниз, сокрушая все на своем пути. Последняя большая лавина, видимо, прошла где-то поблизости в балке, судя по дрожи кельи. Снежный наст уже выдерживал мой вес, поэтому для прогулки я надел ботинки. Издали стали видны поваленные деревья и валы обледеневшего снега. Огромный выскобленный лавиной овраг пугал мощью пронесшихся в нем ледяных масс. Решив перейти лавинную балку, я нагнулся завязать шнурок на ботинке. Чудовищный грохот заставил меня отпрянуть от оврага. Со скоростью железнодорожного состава мимо мелькали вперемешку с деревьями глыбы снега и льда, размером с вагон. Сильным ветром с меня сбило шапку и осыпало осколками льда. Если бы не шнурок на ботинке, который задержал меня, в живых бы я не остался.