Страница 182 из 212
Мне стало понятно, что каждый шаг должен быть служением Богу, так же как каждый вдох и выдох. И первое главное препятствие к этому служению — мои безпорядочные помыслы, вызывающие рассеянность. А самый близкий и лучший учитель, мудрый, заботливый и милосердный, — это Ты, Боже, не оставляющий меня ни на секунду. Как же легкомысленно трачу я свое драгоценное время одной-единственной жизни, забывая о Тебе, Господи, ибо к Тебе я уйду, когда остановится во мне дыхание. Вновь Ты учишь меня, как заботливый отец, чтобы я хранил Тебя в сердце своем, истинную жизнь мою!
Но чем уловили помыслы мой ум? Планированием безчисленных действий, которые зачастую оказывались пустой мечтой. Реальность жизненных ситуаций всегда являла мне свои незыблемые законы, ибо они исходили из Божественной мудрости, сметающей напрочь мои эгоистические мечты. Ни одна из них не опиралась на Божественный Промысл, являясь пустым созданием моего греховного воображения. Медленно, но неуклонно сердце мое приходило к постижению истинных законов бытия — законов Духа, движимого безкорыстным смирением и самоотверженной кротостью.
За этот период я несколько раз служил на Псху воскресные службы и причастил верующих, на прощание представив им нового священника. За время нашего общения с жителями Псху четверо пожилых сельчан попросили постричь их в монахи. Отец Кирилл в письме прислал благословение на постриг. Бывший инженер, чадо духовника отца Саввы, стал монахом Саввой, странник с уединенного хутора получил имя монаха Лазаря, а две его сестры стали монахинями Марфой и Марией. Для монахов я подыскал облачения из скитских запасов, а одеть монахинь помогла матушка Ольга из Сухуми.
С монахами все получилось просто, имен они себе не выбирали и были рады, что имеют теперь своими покровителями тех святых, в честь которых они были названы. А вот будущие монахини по очереди подходили ко мне, и каждая из них, отозвав меня в сторону, просила назвать ее Марией. Я обещал подумать, но во время пострижения неожиданно назвал одну из старушек Марфой, что ее сильно смутило.
Прошло два дня после пострига. Я уже собирался уходить в скит, навестив больных и причастив их. У дома Василия Николаевича ко мне подошла радостная монахиня Марфа и, сияя лицом, заявила:
— Батюшка, простите меня! Я сначала негодовала на вас, что вы назвали меня Марфой. А теперь вся душа моя ликует, когда я слышу — «монахиня Марфа»! Спаси вас Господи!
Из сельских новостей я узнал, что к пчеловоду приехал старший сын, воевавший в Афганистане и попортившийся там на наркотиках. Церкви он избегал и предпочитал молодежные компании с выпивкой. Зато порадовали мои друзья: лесничий, пчеловод и милиционер отремонтировали молитвенный дом, и он радовал глаза новой крышей и выбеленными стенами. Верующих заметно прибавилось, и с ними стало приходить много детей.
Наконец все сельские хлопоты закончились, продукты и инструменты были подняты в келью. В середине ноября я остался один. Сони-полчки перекликались по вершинам огромных буков, но к холодам угомонились и они. Помню тихий серый вечер с холодным моросящим дождем, быстро наступившую непроглядную темноту, жуть безмолвного черного окошка кельи, которое заволокло туманом, и первый помысел, который пронзил меня, как удар электрического тока. Это был безотчетный страх перед долгой нескончаемой зимой. Мне предстояло продержаться до половины апреля, когда по снежному насту можно будет пройти далеко вниз, а первый вечер казался таким долгим, что я ужаснулся. Если таким длинным и томительно долгим предстал для меня первый вечер зимовки, как же я выдержу всю зиму?
Пока я в унынии предавался этим грустным размышлениям, мне подумалось, что уже, наверное, наступила глухая ночь. Я посмотрел на часы. Прошло только пять минут, а мне показалось, что это одиночество длится уже целую вечность. Тогда впервые в душе моей открылась условность времени и нашего понимания его относительной длительности. С той поры до отъезда на Афон минуло десять лет, как один миг, но те первые пять минут одиночества запомнились мне на всю жизнь…
Сердце теряется в безпрестанном кружении среди вещей, обстоятельств и безпорядочных мыслей. Это и есть мир суеты, создающий длительную и закоренелую привычку похоти очей, ума и плоти. И если их лишить привычной суеты, то эта застарелая привычка кружить среди вещей мира внешнего и помыслов мира внутреннего еще долго продолжает терзать душу, не желая оставить ее. Когда ум, с помощью благодати, отрывается от без-порядочного парения в вещах и помышлениях, он начинает утверждаться в сердечных глубинах, становясь духовным сердцем, в котором сияет Христос.
БРАНИ В УЕДИНЕНИИ
Господь и Бог мой, Иисусе Христе, приими мою первую попытку научиться истинному покаянию, так как то зло, в которое впадал я и неоднократно впадаю, причиняет мне уже здесь, на земле, муки отчаяния, ибо эти падения отлучают душу мою от Тебя. Взываю к Тебе, Боже, из тесноты моей, ибо даже то благо, которое Ты вложил в душу мою, вынуждает меня страдать из опасения утратить его и стать вдвойне грешным. Потому Ты и есть мой Исцелитель и Спаситель, ибо лишь в блаженном покое Твоем уставшее сердце мое находит отдохновение от тягот и забот этого мира и от удручающих обременительных помышлений.
Суть заповедей Христа — совершенная чистота сердца и полное внимание к нему. Плод сердечной чистоты — вечное спасение, а плод внимания к сердцу — Божественная благодать.
Различные блюда и яства, овощи и фрукты, сладости и деликатесы — безчисленные их образы стали всплывать в уме, заставляя желудок судорожно сокращаться. Есть снова и снова — эта мысль овладела моим умом, не давая ему покоя. Один вид фасоли или гороха вызывал отвращение. Пища казалась безвкусной и отвратительной, а голод мучил все сильнее и сильнее. Единственным утешением в питании оставалась лепешка. Но ее нужно было разламывать пополам, чтобы вечером, вымочив в воде, не торопясь и растягивая этот процесс, съесть хлеб уже в темноте.
Опасение, что продуктов может не хватить до весны, начало преследовать меня. Первое время мне казалось, что нужно уменьшить порции круп, и я урезал себя до горсти крупы и горсти гороха на день. По моим расчетам выходило, что запасов должно хватить. Но периодически я вновь и вновь пересчитывал содержимое баков, чтобы успокоить себя. Однообразное питание раз в день давало мало физических сил, чтобы двуручной пилой пилить дрова, расчищать в снегу дорожку к бревнам и сучьям, которые периодически заваливало снегом. С большим трудом я вытаскивал каждый корявый сук из смерзшегося сугроба.
Ощущение голода неослабно караулило душу, и если я впадал в рассеянность, то помыслы о еде наваливались на меня, пытаясь сбить с установленного распорядка. Случалось, сильнейшие брани с помыслами приходилось претерпевать за несколько минут перед обедом, соблазнявшими меня начать есть раньше назначенного срока. Другой вид брани за еду начался в конце скудного обеда за вторую половину моей скудной порции, которую я откладывал, чтобы съесть ее чуть позже, таким образом стараясь избегать прожорливости и переедания. Помыслы тучей носились вокруг, соблазняя съесть все немедленно. Чтобы отвязаться от них, я принимался за молитву или читал жития святых.
Еще более тяжелая война началась за ночную молитву. Сонливость предстала сильнейшим орудием диавола, чтобы не дать мне молиться ночью. Как только приближалось время к одиннадцати ночи, глаза тяжелели так, словно их кто-то сдавливал. Голову невозможно было поднять, и крепкий, безпробудный сон наваливался на меня, даже не сон, а какое-то оцепенение всех чувств. Пытаясь не уснуть, я прислонялся спиной к стене кельи, смачивая голову холодной водой, открывал настежь окошко, чтобы морозным воздухом освежить себя, но все было безрезультатно — я засыпал мертвым сном, словно отравленный каким-то ядом.