Страница 177 из 212
Любовь является единственным источником спасения, поэтому стяжание ее наиболее трудно и этому нужно учиться всю жизнь, являя на деле самоотверженными поступками наши намерения обрести эту любовь.
Нелегко поселиться на зиму наедине с незнакомым человеком. Еще труднее, если у него за плечами целая жизнь и сложившиеся привычки. И очень трудно жить лицом к лицу, если он в зрелом возрасте становится послушником. Многое в духовной жизни мы понимали одинаково. Если у меня было больше опыта в молитвенной жизни, то новый послушник обладал значительным житейским опытом. Он взял на себя хлопоты по кухне и хозяйству, высвободив для меня свободное время от кухонных работ. Мои обязанности состояли в обеспечении нас водой, особенно во время снегопадов, и в заготовке дров.
Я поселился в большой комнате, где стоял наш временный престол для литургии. В эту комнату выходила теплая стена печи, но тепла она давала мало. Послушник расположился на кухне. В основном наше общение происходило во время обеда, который заканчивался долгим чаепитием, так как северянин был большой охотник до чая и остроумный рассказчик. Он обладал большой эрудицией, и говорить с ним было интересно. Хорошей особенностью его покладистого характера являлись добродушие и отсутствие агрессивной спорливости. Но настоять на своем он любил.
Первые несогласия у нас возникли во время богослужений. Имея голос и слух, послушник взял на себя обязанности по клиросу. Но беда заключалась в том, что Павел, как выяснилось, начало своей церковной жизни получил у старообрядцев и служебную Псалтирь, по которой мы читали псалмы, называл «никоновской», имея неприязнь к стилю ее перевода. Поэтому он часто по памяти заменял некоторые стихи из псалмов, цитируя их по древней Псалтири. И здесь обнаружилось, что старообрядчество, имея своим корнем определенное упрямство, передало душе послушника какую-то болезненную пристрастность к старым формам богослужебных текстов. В чем-то древняя Псалтирь казалась мне более удачной, но отступать я тоже не хотел. Почти всю зиму шла борьба за то, чтобы послушник принял те богослужебные книги, которые мы с архимандритом привезли из семинарии. Хотя особых конфликтов не возникало, но эта внутренняя борьба потребовала много сил. Приходилось терпеть скрытое упрямство напарника как можно более миролюбиво. К его отъезду в Москву мы читали и пели уже по семинарским книгам.
Иногда Павел ходил со мной на Псху, участвуя в службах и молебнах. Сельчане полюбили его за отзывчивость и веселый характер, хотя Василий Николаевич иногда говорил мне, подмигивая:
— А послушник у тебя — ого!
Мол, понимай сам, что имеется в виду.
И тем не менее жить с геологом было в общем-то неплохо. Многое в нем привлекало меня. Похоже, и ко мне он притерпелся, относясь несколько снисходительно, как к «никонианину». Ночи мы проводили в совместном чтении полунощницы и утрени. Затем молились по четкам, а по воскресеньям служили литургию. Видно было, что Павел нашел себя в молитвенной жизни, и такой путь, несомненно, оказался ему очень близок. После Рождества он засобирался домой в Москву, объявив мне, что скит ему пришелся по душе, и он намерен здесь поселиться окончательно. Мы сердечно попрощались, и послушник с оказией улетел на военном вертолете прямо в Сочи, минуя закрытую границу.
Начались сильные снегопады. Пушистый снег закрыл даже окна. В таком снегу на лыжах я начал проваливаться по колено и не смог пробиться к роднику. Сделав несколько попыток, я оставил эту затею. Пришлось набрать в ведро снег и топить его на печи. Увиденное утром зрелище привело меня в совершенное недоумение. Расчищая во дворе дорожки, я посмотрел в открывшиеся снежные дали. Вершины гор окрасились в различные цвета: синий, желтый, розовый снег, смешанный с какими-то химическими осадками, покрыл хребты. От выпитой накануне снеговой воды у меня началась сильная рвота, стало настолько плохо, что мне показалось: пришел мой конец. Ничего не оставалось делать, как снова идти за водой. Из последних сил я взвалил на плечи рюкзак с алюминиевой канистрой, надел лыжи и, оставляя в снегу глубокую борозду, начал пробиваться к родинку. Эта родниковая вода дорого мне стоила, так как от слабости я несколько раз терял сознание. Но движение с тяжелой канистрой воды за плечами разогнало накопившийся в теле яд, и постепенно мне стало немного легче.
В эти же дни заболел котенок. Однажды я нашел его лежащим на полу без сил и мяукающим слабым голоском. Он попил немного из блюдца и поел хлеба из руки. Затем уронил головку и затих. Предположив, что котенок умирает, я положил его на теплую лежанку, чтобы согреть его слабое тельце. Сам, шатаясь от слабости, я перебрался из холодной комнаты на койку у печи и лег, укрывшись одеялом. Среди ночи, молясь по четкам, я услышал, как кто-то ползет с пола по одеялу. При свете свечи стало видно, что котенок карабкается ко мне, подтягиваясь только на передних лапках, задние лапки не двигались. Охваченный жалостью, я взял его на руки и положил себе в ноги на одеяло, пытаясь облегчить ему муки умирания. Котенок слабым мурлыканьем благодарил за дружеское участие. Под утро мне показалось, что мой маленький товарищ уже скончался. Я тронул его рукой: он тихо замурлыкал в ответ. В это утро началось наше общее выздоровление, как будто это маленькое существо своей борьбой за жизнь вдохнуло в меня новые силы. К лету котенок превратился в настоящего длинноногого красавца с пышными усами.
В марте зацвела алыча, белым ароматным цветением возвещая победу тепла. С моря пришли теплые дожди, и снег таял на глазах. В один из редких погожих дней грохот вертолета потревожил тишину долины. Это снова прилетел отец Виссарион с военными. В этот раз он привез москвича и весь его груз. Мне он передал письмо от матушки Ольги, а также подарил мешок черного чая:
— Симон, это наш чай, абхазский! Молись о нас… — прокричал он, пересиливая шум винтов. Москвича высадили на поляне возле соседки, и мы, попросив у нее небольшие сани, несколько дней, словно бурлаки, таскали по рыхлому снегу геологические ящики моего послушника. Он перебирался на Решевей основательно.
Письмо меня сильно опечалило. В декабре в Тбилиси скончался схиархимандрит Виталий, которого я успел полюбить из рассказов о нем матушки Ольги и из писем этого удивительного старца, проникнувшись духом его глубоких поучений. По сути, войну и послевоенное время нам удалось пережить сравнительно благополучно благодаря его дару предвидения. Мы все, связанные с отцом Виталием, прошли через суровые испытания и остались живы и невредимы, следуя его наставлениям и советам. Утрата такого наставника, как показала жизнь, невосполнима. Все события, о которых он писал в письмах, исполнялись, даже самые невероятные, и это крепило мою веру в его проницательное видение дальнейшего хода мировой истории.
То, что послушник поселился в скиту, оказалось очень кстати, и я предложил Павлу следующий вариант: ему остается дом и все хозяйство, а я ухожу на Грибзу, где начну свою отшельническую жизнь. О ней я мечтал днями и ночами, не чая, когда наступит этот благословенный час. Так мы и решили, разделив между собой хозяйственные обязанности, а огород договорились обрабатывать сообща. Когда сошел снег и подсохли тропы, мы стали собирать рюкзаки в дорогу. Но весенние дожди зарядили каждый день. Низкие холодные тучи ползли по долине;. Они заволакивали целиком весь дом и даже норовили пробраться большими клубами тумана в наши комнаты.
Москвичу, похоже, было очень интересно увидеть нашу церковь, половина которой являлась делом его умелых рук. Жалея его, я откладывал выход в горы, надеясь дождаться хорошей погоды. Все же пришлось уступить настойчивым просьбам послушника, и мы намерились выйти в путь рано утром, если не будет дождя. Знакомый шорох дождевых капель на крыше дал знать, что день опять будет дождливым.
— Отец, можно выходить! — бодрым голосом объявил Павел.
— Так дождь же идет, промокнем насквозь!