Страница 124 из 212
— А пока знакомьтесь с нашим селом! — на прощание пожелал нам егерь.
За эти дни мы с отцом Пименом, не торопясь, старались узнать побольше о селе и его окрестностях.
По секрету местные жители рассказали нам об отшельнике, который жил в заброшенном доме на противоположном берегу Бзыби. Им оказался заросший волосами парень лет тридцати, смотрящий исподлобья и живущий среди мусора и грязи. Питался он одним порошком какао, растворяя его водой. Заметив мое недоумение, он спросил:
— Что, отец Симон, не нравится моя жизнь?
Я пожал плечами. Из наших подарков мы приготовили небольшое угощение и чай. Но беседы не вышло, и мы распрощались.
— Да, отец… Не хотел бы я быть таким отшельником… — с горечью сказал архимандрит.
— Я тоже.
Его уныние передалось и мне. Через год мы узнали, что отшельник скончался в больнице Сухуми, доставленный туда вертолетом, в крайне тяжелом состоянии. Он ушел в лес и постился сорок дней, взяв на себя обет не есть до тех пор, пока ему не явится Христос. Его нашли на тропе, куда он выполз из последних сил, успев рассказать о случившемся, прося у всех прощения. Бог отшельнику не явился, и у него хватило сил только доползти до тропы.
Незаметно подошла Троицкая родительская суббота. По просьбе верующих мой друг отслужил панихиду на местном кладбище. Народу собралось очень много. Прямо на траве стояли столы, уставленные закусками и напитками. После панихиды сельчане уселись за столы и налегли на угощение, а многие — на напитки. Такое поминовение усопших меня сильно смутило. Отличаясь в то время пылким характером, я отозвал егеря в сторонку и попросил его, хотя он и сам был навеселе, в следующий раз не ставить на стол спиртное, чтобы вместо поминовения усопших не прогневить Бога. Лесник удивленно посмотрел на меня, но пообещал поговорить с людьми на эту тему. Народ, как я заметил, с уважением прислушивался к его словам, а авторитет у этого человека в селе был большой.
Наступил праздник Пресвятой Троицы. Верующие собрались в доме голосистого певчего, знатока церковных уставов. Его брат окончил семинарию в Троице-Сергиевом Посаде и служил священником в Минводах. Архимандрит взял на себя ведение праздничного богослужения, мне отвел дьяконские обязанности. Певчий хозяин, как регент, возглавил местный клирос. На службу пришло человек пятнадцать, в основном пожилые женщины, и несколько мужчин, ставших позади.
Когда местные жители запели, мы с архимандритом переглянулись. Такого пения мы еще не слышали. Все пели, кто как умел. Но все голоса перекрывал оглушительный бас регента. Несмотря на громогласное пение, которое больше походило на крик десятка голосов, в сердце росла и ширилась необыкновенная благодать. Сила молитвы этих простых людей была велика. Глядя на их раскрасневшиеся умиленные лица, я подумал, что эти верующие похожи на взрослых детей. Чистые, искренние души воспевали воскресшего Спасителя так просто и с таким воодушевлением, что мы больше не обращали внимания на нестройное пение. Я стоял лицом к иконам, стараясь незаметно утирать слезы, бегущие по щекам. Мой друг сморкался в платок, пытаясь скрыть свое волнение. После службы все поздравили друг друга с праздником и сели за незамысловатое деревенское угощение: борщ, салаты, помидоры с огурцами, фасолевые и ореховые приправы и большое количество местного сыра сулугуни с острой аджикой.
Когда гости разошлись и мы остались ночевать в доме регента, архимандрит обратился ко мне:
— Ну, как, отец, тебе наша служба?
— Не знаю, отче, это какой-то ужас… После Лавры даже невозможно слушать такое пение. Но благодать… Какая у них благодать! Они здесь все святые, что ли? Мне в Лавре подобная благодать на службе даже не снилась…
— Я тоже такое встречаю впервые… — согласился отец Пимен. — Это не служба, а просто какое-то потрясение… Нужно непременно сюда вернуться!..
Так мы и решили, глядя на вечернюю зарю, играющую алыми отблесками на серебряных скалах Бзыбского хребта.
Сделав на прощанье последние снимки, мой друг стал укладывать аппарат в рюкзак.
— Отче, дай я тебя разок сниму!
— У тебя не получится… — строго ответил он.
В сельском аэропорту нас провожали новые друзья — Василий Николаевич с родственниками и лесничий. А местные жители с любопытством наблюдали за нашим отъездом. Маленький самолет, битком набитый пассажирами и мешками с картофелем и сыром, прежде чем одолеть перевал, сделал несколько кругов, набирая высоту. Под крылом мелькнуло перевальное седло, красиво высвеченное фиолетовыми и белыми цветами вечнозеленых зарослей. Впереди выпуклым синим зеркалом сверкнуло море. До свидания, Псху!
В Сухуми матушка и дьякон радостно обняли нас, расспрашивая о своих знакомых на Псху. Верующие люди, а больше всех Василий Николаевич с женой, передали ценный для дьякона воск, отлитый в круги, а также сыр и орехи. Дьякон, прижав к груди воск, отправился лить свечи. Матушка угощала нас борщом в огромных тарелках, налитых доверху:
— Ешьте, гости дорогие, а я в сторонке на вас полюбуюсь! Управь вас Матерь Божия, чтобы вы вернулись и остались на Псху…
На один день нам удалось съездить в Команы, где скончался в ссылке святитель Иоанн Златоуст. Разрушенный храм оставил тягостное впечатление, но погружение в благодатный и нестерпимо холодный источник мученика Василиска вернуло нам бодрость и хорошее настроение. Это кратковременное посещение святого места оставило в нас желание когда-нибудь снова посетить его.
Прощаясь с нами, добрая и дружная чета кланялась нам в пояс и оба в один голос просили кланяться отцу Кириллу и всем Лаврским старцам. Они хорошо знали нашего духовника и многих отцов Троице-Сергиевой Лавры, прежде наезжавших проведать знаменитых Глинских отцов-пустынников, из которых еще жив был отец Виталий, после пустыни и кончины старца Серафима поселившийся при храме в Тбилиси у владыки Зиновия. У Глинских старцев наша подвижница и находилась в духовном послушании. Обнявшись еще раз на прощание с дьяконом и огражденные крестным знамением его супруги, мы с отцом Пименом отправились на вокзал.
В поезде у нас произошла неожиданная встреча с послушником, вымытым и наглаженным, одетым в шикарный костюм. Он еще раз переменил свое намерение и отправлялся в Москву лечить зубы, удивив нас очередным изменением своих планов. На вопрос, почему он снял подрясник и надел костюм, послушник ответил:
— Так для меня незаметней, особенно для милиции…
Как раз в это время, когда мы разговаривали у открытого окна, дверь в тамбуре вагона отворилась и по коридору пошел милиционер, внимательно оглядывая пассажиров. Руки послушника, лежащие на поручне окна, задрожали. Когда милиционер прошествовал дальше, я полюбопытствовал:
— А чего же ты боишься, если одет хорошо и выглядишь нормально?
— Дело в том, что паспорта у меня нет! Мы все паспорта, прежде чем уйти в пустынь, уничтожили…
Так мы и приехали вместе в Лавру, устроив послушника в монастырской гостинице. В Лавре он снова ходил в подряснике.
Теперь о сухумской милиции. Времена в отношении верующих тогда были суровые. Под предлогом тунеядства могли задержать любого человека надолго, если он не работал и не имел прописки, тем более паспорта. Особенно усердствовала абхазская милиция. Зная, что в горах незаконно живут монахи, патрульные наряды милиции останавливали всякого, кто носил бороду и подрясник. Когда мы с отцом Пименом ходили на сухумский рынок за продуктами, возле нас, визжа тормозами, несколько раз останавливалась патрульная машина. Но, проверив документы, милиция отпускала нас, подозрительно глядя вслед. Рассказывали, что даже наместник отсидел несколько суток в камере за подозрительный вид, когда подвизался в молитве в окрестностях Сухуми.
С окрестностями города было связано наше первое сильное искушение в миру, случившееся в самый день Пасхи. Дом дьякона находился на окраине Сухуми, откуда виднелись синеющие вдали хребты. Они казались такими близкими, что мы решили прогуляться к ним и помолиться в лугах, где нет людей. Идя по улочкам города, мы невольно привлекали внимание. Из раскрытых окон нас окликали: