Страница 103 из 212
Каждая книга становилась открытием. Перебирая в памяти периоды любви к определенным авторам этих священных текстов, я замечал, как Господь, по мере готовности души воспринять смысл мудрых изречений, наполненных Святым Духом, открывал ей одного автора за другим. Если откровения преподобного Силуана Афонского помогли утвердиться в монашеской жизни еще в Лавре, то книги старца Софрония помогли мне очистить сердце от многих надуманных суждений и представлений, скрыто таившихся в глубинах души и мешавших ей возрастать духовно. Уже на Афоне, о котором я не мог тогда даже мечтать, произошло знакомство сначала с местом упокоения малоизвестного тогда старца Иосифа Исихаста, а затем с первыми переводами его трактатов. После чего Господь привел нас в келью его выдающегося ученика — старца Ефрема Катунакского, братство которого помогло нам стать на ноги в начале нашей афонской жизни — на благословенной Каруле.
В постоянной суете послушаний, словно глас небес, прозвучал голос духовника: «Готовься к постригу в монашество!» Еще прежде поступления в семинарию, отец Кирилл дал мне монашеское правило и наставление: «Стань истинным монахом прежде монашеского пострига, потому что после пострига уже поздно становится монахом!» Я старался искренно исполнять все заповеданное мне духовным отцом, хотя не все и не всегда получалось. И вот, наступило время настоящей монашеской школы — стать подобным простому булыжнику на берегу моря, у которого нет острых граней, потому что вода стерла их полностью. Таким должно быть сердце монаха, обкатанное безпрерывными волнами искушений, как передали нам святые отцы.
Меня и еще одного послушника, крупного парня, осторожного и молчаливого, присланного каким-то московским Владыкой, определили на постриг. Пострижение послушников, с которыми я жил в одной общей келье, назначили на другой день. Сам чин пострижения произошел так, словно я попал в какое-то иное, неземное измерение, через которое все слова и монашеское молитвенное пение слышались как будто издалека, а то, что видели глаза, словно происходило в каком-то золотистом тумане, озаренном огоньками свечей.
Нас одели в длинные белые рубахи, и мы поползли по узкому коридору, который образовали монахи, закрывшие нас с двух сторон своими черными мантиями. Я полз вторым и постоянно упирался головой в ноги ползущего впереди медлительного послушника. Народ, собравшийся в храме, пытался заглянуть через головы монахов, старательно закрывавших нас от любопытных паломников. Затем дружеские руки подхватили и подняли нас. Перед нами стоял новый наместник, архимандрит Феофан, незнакомый мне и сменивший прежнего, ставшего епископом, и духовник Лавры — милый моему сердцу отец Кирилл.
Как постригали стоящего рядом послушника, я не видел: сердце колотилось, в горле постоянно пересыхало, ноги дрожали. Наконец, подошла моя очередь. Помню, я должен был три раза взять ножницы с Евангелия и отдать наместнику, помню, как должен быть ответить, согласен ли я добровольно стать монахом. Затем с моей головы крестообразно состригли волосы, и множество заботливых рук стали одевать меня в монашеские одежды. Помню, что я отчетливо услышал свое новое монашеское имя «Симон» и удивился, почему именно это? Но затем полюбил его так, что совершенно забыл свое мирское имя.
Пришел я в себя уже после того, как увидел, что полностью одет и стою в мантии, в клобуке, который сползал мне на глаза, с четками в одной руке, а в другой — с крестом и свечой. Наместник прочитал молитву и вручил нас в духовное окормление отцу Кириллу, который сказал нам краткое наставление и тепло поздравил новопостриженных. После этого братия начала подходить к нам на братское целование и каждый спрашивал: «Что ти есть имя, отче?» На что нужно было четко называть свое монашеское имя. С новыми именами иногда происходила забавная путаница. Рассказывали, что не все новопостриженные монахи от волнения могли сразу запомнить свое имя. Помню, что мой друг по свечному ящику, когда у него спросили его имя, ответил — «Керосин», в правильном звучании — Кенсорин. Другой монах искренно отвечал от волнения: «Скорпион!», его назвали в постриге Сарапионом. В нашем постриге таких казусов не произошло, потому что имена были простые и ясно выговариваемые.
Затем, с пением и свечами, братия проводила нас на вечернюю трапезу, после чего нас оставили на ночь в алтаре главного храма, чтобы мы в бдении провели всю ночь. Мы уселись на скамьи в алтаре и взялись за четки. Все в душе моей было переполнено такой благодатью, что я плохо соображал, что со мной происходит. Больше всего запомнилось, что твердый клобук постоянно съезжал на глаза и резал уши. Ни тела, ни самого себя я не чувствовал, буквально плавая в преизбытке благодати, которая, казалось, струилась безпрерывно и нескончаемо с купола храма.
Утром, вместе с братией, мы присутствовали на молебне преподобному Сергию, а затем с зажженными свечами отстояли на амвоне литургию, во время которой нас причастили. На обеденную трапезу нас, с пением и свечами, монахи повели через Лаврскую площадь. Народ бежал за нашим шествием, с любопытством рассматривая и фотографируя новопостриженных монахов. В трапезной мы сидели перед лицом наместника и старцев с внешней стороны стола. Есть перед ними было неудобно, поэтому я съел только хлеб и выпил чай. После чего мы в алтаре молились до вечернего богослужения, в течение которого вновь стояли на амвоне, держа в руках зажженные свечи. Так продолжалось трое суток. Периодически в храме нас навещали монахи, приходил и отец Кирилл, чтобы подбодрить нас утешительным словом и добрым наставлением. Навещал меня и мой друг, отец Пимен, вместе с отцом Прохором. Довольные нашим постригом, они улыбались и поздравляли нас, желая благодатного монашества. После окончания трехдневного укрепления в монашестве нам дали отдохнуть один день. Затем вновь потянулась череда ежедневных послушаний — «свечной ящик», уборка снега, посещение богослужений, на которых мы читали помянники — большие книги с многочисленными записями о здравии и упокоении, и толстые пачки поминальных записок, поданных богомольцами.
Помню громогласное и впечатляющее воскресное пение на клиросе, которым управлял знаменитый тогда регент, архимандрит отец Матфей. Монахи и благочестивые миряне стояли внизу, под возвышающимся над ними клиросом, заполненном певчими, среди которых выделялась внушительная фигура архимандрита. Мы, молясь, молча читали толстые пачки записок. Время от времени отец Матфей сверху наклонялся к нам и страшным шепотом грозил: «Перестаньте сейчас же шелестеть, из-за вас ничего не слышно!» Глядя на красные от напряжения лица поющих певчих, мы не могли понять, о чем он говорит.
Меня часто благословляли читать полунощницу. В полутьме древнего Троицкого храма, озаренного лишь лампадами и свечами, трепетавшими золотыми огоньками на большом подсвечнике, было очень уютно и благодатно. Голос мой дрожал, я боялся сбиться или допустить ошибку в тексте, но, слава Богу, все обходилось, оставляя в душе чувство благодатного умиления на весь день. Опытный монах, помощник благочинного Мефодий, ныне уважаемый епископ, подбодрил меня:
— Нормально читаешь, Симон. Только не волнуйся!
— А что, чувствуется?
— Есть немного… — улыбнулся монах.
Благодаря такой дружеской поддержке сердце стало ощущать себя в кругу родных и близких людей.
Ко всему прочему из всех послушаний добавилось еще одно, которое меня полностью выбило из монашеского распорядка и учебы в семинарии. Неожиданно отца Пимена назначили экономом Лавры, а прежний эконом получил назначение восстанавливать Оптину пустынь.
— Не согласишься ли помочь мне в моем послушании? — спросил меня как-то новый эконом.
— А что я должен делать?
— Дела твои будут небольшие, но ответственные. Лавре разрешено начать восстановление старых заброшенных корпусов и я не успеваю за всем следить. Возьми на себя контроль за строительными работами, для меня это будет большой помощью… — растолковал мне отец Пимен.