Страница 41 из 54
Я посмотрел в глаза моему другу.
— Пуаро, скажите честно, вы знаете, кто убийца?
— Да, я надеюсь, что не ошибаюсь.
— Так не томите меня! Скажите его имя!
— Друг мой, к сожалению, у меня нет никаких доказательств.
Неожиданно лицо его переменилось и, схватив меня за руку, Пуаро выбежал в холл.
— Мадемуазель Доркас, где вы? Мадемуазель Доркас!
В комнату вбежала испуганная Доркас.
— Мистер Пуаро, что случилось?
— Доркас, у меня есть одна маленькая идея, и если она подтвердится, то дело можно считать законченным. Скажите, в понедельник — именно в понедельник, а не во вторник — ничего не случилось с колокольчиком в комнате миссис Инглторп?
— В понедельник? Да, сэр, я припоминаю, что именно в понедельник порвался шнурок колокольчика, висевшего над дверью в комнату хозяйки. Только как вы догадались, сэр? Мы же вызвали работника, который починил.
Пуаро улыбнулся.
Мы перешли в гостиную.
— Вот видите, — сказал мой друг, — не всегда надо иметь неопровержимые доказательства. Подчас достаточно одного здравого смысла. Однако, признаюсь, я рад, что моя догадка подтвердилась. Ведь у каждого есть свои маленькие человеческие слабости, не правда ли, Хастингс? Теперь я могу себе позволить сделать небольшую передышку и прогуляться по парку.
Весело посвистывая, Пуаро вышел из комнаты как раз в тот момент, когда на пороге появилась Мэри Кавендиш.
— Ваш друг излучает такое блаженство, словно он уже поймал преступника, — сказала она с улыбкой.
Я улыбнулся в ответ.
— Сам не понимаю, что случилось. Доркас рассказала ему про какой-то оборванный шнурок, и это привело Пуаро в неописуемый восторг.
Мэри снова улыбнулась.
— Смотрите, он выходит из ворот, — сказала она, взглянув в окно, — разве ваш друг собрался к себе?
— Я уже давно отказался от попыток понять его действия!
— Может быть, от сильного переутомления он немного…
Мэри запнулась и покраснела.
— Мне тоже иногда кажется, что Пуаро ведет себя не совсем нормально. Но через некоторое время выясняется, что во всех его на первый взгляд безумных действиях имелась строгая система.
— Что ж, давайте подождем «некоторое время». Хотя Мэри и старалась показаться веселой, глаза ее были очень печальны.
«И все-таки, — подумал я, — надо поговорить с ней о будущем Цинции».
Я очень осторожно начал этот разговор, но не успел произнести и двух фраз, как Мэри перебила меня:
— Вы прекрасный адвокат, мистер Хастингс, но зачем попусту растрачивать свой талант? Поверьте, я прекрасно отношусь к Цинции и, конечно же, позабочусь о ее будущем.
Она о чем-то задумалась и неожиданно спросила:
— Мистер Хастингс, как вы думаете, мы с Джоном счастливы вместе?
Я был очень удивлен ее вопросом и смог лишь пробормотать, что это личное дело супругов и постороннему не пристало обсуждать подобные темы.
— Да, это наше личное дело, но вам я все-таки скажу: мистер Хастингс, мы несчастливы друг с другом!
Я промолчал, а Мэри, печально опустив голову, продолжала:
— Вы же ничего не знаете обо мне — ни откуда я родом, ни кем была до того, как вышла за Джона. А у меня сейчас такое настроение, что хочется кому-то исповедаться.
Признаться, я не слишком стремился оказаться в роли отца-исповедника. Во-первых, я помнил, чем закончилась исповедь Цинции. Во-вторых, в исповедники обычно выбираются люди не первой молодости, а я, напротив, был цветущим молодым человеком, к тому же неравнодушным к женщинам!
— Мой отец — англичанин, а мать — русская.
— А, теперь понятно…
— Что понятно? — резко спросила Мэри.
— Понятно, почему во всем вашем облике чувствуется что-то отстраненное и необычное.
— Мать считалась красавицей. Я ее не помню — она умерла, когда я была совсем ребенком. По словам отца, мама по ошибке приняла слишком большую дозу снотворного.
Мэри на мгновение замолчала, затем продолжала:
— Отец тяжело переживал ее смерть. Через некоторое время он поступил на дипломатическую службу, и мы начали разъезжать по свету. К 23 годам я, кажется, побывала уже повсюду! Моя жизнь была наполнена весельем, впечатлениями и радужными надеждами.
Она тяжело вздохнула.
— Но неожиданно умер отец, почти ничего не оставив мне в наследство. Мне пришлось поселиться у своей престарелой тетки в Йоркшире. Естественно, после стольких лет, проведенных с отцом, жизнь в сельской глуши казалась ужасной — унылая скука и монотонность тамошнего существования просто сводили меня с ума.
— Да, я вас прекрасно понимаю.
— И вот в это время я встретила Джона. Конечно, с точки зрения тетушки, о лучшей партии нельзя было и мечтать. Но я думала не о деньгах — единственное, чего мне хотелось, — это выбраться поскорее из сельской глуши, из соседских сплетен и ворчания тетушки
Я нахмурился.
— Поймите меня правильно, — продолжала Мэри, — я откровенно призналась Джону, что он мне нравится, очень нравится, но это, конечно, не любовь. Я сказала, что потом, возможно, смогу его полюбить, но тогда он был мне просто симпатичен, не больше. Однако Джон посчитал, что этого достаточно, и сделал мне предложение.
Мэри прервала свой рассказ и внимательно посмотрела мне в глаза
— Кажется, да, я уверена, что поначалу он меня очень любил. Но мы с Джоном слишком разные люди. Вскоре после свадьбы наступило охлаждение, а затем я ему и вовсе надоела. Говорить об этом неприятно, мистер Хастингс, но я хочу быть с вами полностью откровенной. К тому же сейчас мне это безразлично — все уже позади.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что покидаю Стайлз навсегда.
— Вы с Джоном купили другой дом?
— Нет, Джон, наверное, останется здесь, но я скоро уеду.
— Вы хотите его оставить?
— Да!
— Но почему?
После долгого молчания Мэри тихо ответила:
— Потому что для меня дороже всего… свобода.
Я подумал о девственных лесах, о полях и реках, обо всем, что именуется свободой для такого человека, как Мэри Кавендиш. Но в своих бедах она виновата сама, — лишь гордость и высокомерие не позволяют Мэри жить счастливой семейной жизнью.
Вдруг она всхлипнула и тихо произнесла: