Прокляты и убиты

Ну, конечно, в первую голову гемералопией этой позаболели казарменные артисты. Булдаков бродил, выставив руки, и, возводя очи к небу, твердил:

«У бар бороды не бывает». Старшина Шпатор научился быстренько симулянтов разоблачать: «В какой стороне столовая – забыл, памаш?» – и покажет доходяга столовую безошибочно. Да разве всех изобличишь? Переловишь?..

Понимая, что так просто начальник особого отдела полка в землянку взводного не заглянет, Щусь пристально всмотрелся в лицо Скорика, спросил:

– Разговор? Длинный?

Скорик кивнул утвердительно, разделся, попробовал пальцем сучок, оставленный в бревне плотниками, и повесил на него шинель, неторопливо заправил гимнастерку. Убожество землянки, этого еще первобытными людьми придуманного жилища, скрашивал угловик над кроватью, на котором был бритвенный прибор, флакон одеколона и разная мелочишка, необходимая в житье.

Над кроватью висел и чуть колыхался от печного жара соломенный коврик со взлетающими из камышей коричневыми журавлями, с кругляшком на небе, тоже коричневого цвета, быть может, солнышко, быть может, луна. Коврик привезен и как-то еще сохранен с озера Хасан, догадался Скорик. За ковриком, почти уже в углу, была гвоздями пришпилена к бревнам артистка Серова. Была она срисована цветными карандашами на картинку, с гитарой, грустно и доверительно улыбающаяся. Артистка эта украшала почти все офицерские землянки – сим искусством промышлял художник, творивший в клубе еще до Боярчика.

– Водку будешь?

– Немножко.

Щусь откинул приспущенное на койке одеяло. Скорик услышал, как с постели на пол сыплется песок. Под койкой один на другом стояли ящики с посылками. Щусь приподнял фанерную крышку на одном из ящиков, вынул из него поллитровку, кусок вяленого мяса и несколько домашних печенюшек.

– Красноармейские посылки?

– Да. На сохранении. В казарме раскрадут.

– Водкой расплачиваются?

– Да, – ловко, бесшумно выбивая пробку из бутылки, сказал Щусь. – Сами ребята почти не пьют, им пожрать чего, да многие, слава Богу, и не успели научиться. Ну так за что мы пьем? – налив по половине кружки водки, крупно нарезав на газету мяса, спросил младший лейтенант.

– За победу. За чего же еще нам пить-то?

– Ну, за победу так за победу, – согласился Щусь и небрежно, даже с форсом выплеснул водку в рот, размял черствую печенюшку, понюхал сперва, потом стал жевать, наблюдая, как неторопливо, степенно пьет Скорик, все выше и дальше откидывая голову.

– А-ах! – передернулся он и, пожевав мясо, спросил: – Медвежатина?

– Она. Бойцу Рындину бабка прислала. С этого мяса мускул крепнет. Мужик звереет.

– Спасибо. Звереть дальше уж некуда. Ты на суду был?

– Нет, не был, но наслышан. Парни дня три про еду не говорили, все про суд. Поломали комедию! Перевоспитали народ! Теперь с ними управься попробуй! О-о-о-ох, мудаки-ы, о-о-о-ох, мудаки-ы!

Скорик, отвернувшись от стола, грел руки над печуркой. В печурке прогорело, гнездом лежал жар, и в гнезде том шевелилась, трепетала, билась подстреленно голубокрылая красавица сойка, в зимнюю пору слетающаяся из лесов на полковые помойки. Самая красивая и самая базарная, драчливая, вороватая птаха в пух и перья бьется со своей более скромной соседкой сорокой, тоже не последнего ума и достоинства птица. Вот и пойми сей бренный Божий мир, осмысли его, полюби. Внезапно потолок землянки захрустел, сверху струями посыпался песок на стол, на печку, на командиров.

– И я вот вам, так вашу мать! – закричал Щусь, грозя в потолок кулаком.

От землянки затопали.

– Картошку в трубе пекут, – пояснил Скорику Щусь. – Работает сообразиловка солдатская. Жива армия, еще жива, как показал суд. А что дальше с ребятишками будет?

– Да-а, работает. Удальцы! – Скорик шомполом от винтовки, загнутым в виде крючка, загреб в кучу головешки в печке. – Вот я и пришел поговорить про дальше. Плесни-ка еще по глотку, если не в разор. – И щелкнув пальцами под потолком: – Не пьянства ради, а удовольствия для.

– Я и не думал, что ты пристрастишься.

– Да мало ли о чем мы не думали. О многом мы не думали. А о главном не только думать не научились, но и не пытались научиться. За нас там, – показал Скорик в потолок землянки, – все время думали, ночей не спали.

Стукнувшись кружками, гость и хозяин выпили, пожевали молча, и, чувствуя неловкость от затянувшегося молчания, Щусь начал рассказывать, что медведя завалила в берлоге тетка Коли Рындина, – с детства охотничает тетка, живет одна в тайге, пушнину добывает, зверя бьет. Племянник же ее здесь доходит. Его бы дома оставить на развод, как племенного жеребца, чтоб род крепить, народ плодить, но попадет на фронт, если здесь совсем не дойдет, мужик видный, богатырь, – его какой-нибудь плюгавенький немчик и свалит из пулемета или из снайперской винтовки.

– Если раньше не свалит дизентерия. Иль эта самая, как ее, ну, куриная слепота. Вот ведь генерал-заботничек порадел о том, чтобы в желудок бойца больше попадало пищи, а обернулось это для ребят бедой – весь полк задристан. Он что, от роду такой, – посверлил пальцем висок Щусь, – иль недавно у него это началось?

– Он ведь хотел как лучше.

– Все хотят как лучше, но выходит все хуже и хуже. Что это, Лева, почему у нас везде и всюду так?

– Ты думаешь, я про все знаю.

– Должен знать. В сферах вращаешься. Это мы тут в земле да в говне роемся.

– Да, да, в земле и в говне… Вот что, Алексей… – Скорик помолчал, отрезал еще кусочек медвежатины, изжевал. – Ты так и не куришь? С детства не куришь? Вот молодец! Долго проживешь. А я закурю, ладно?

Щусь кивнул и, опершись на обе руки разгоревшимися щеками, не глядящимися в этом первобытном жилище, ждал продолжения разговора.

– Значит, так. Скоро, совсем скоро тебе и первой роте станет легче, значительно легче. Но, – Скорик отвернулся, выпустил дым, покашлял, – но я прошу, предупреждаю, заклинаю тебя, чтоб в роте никаких разговоров, никаких отлучек, драк, сопротивления старшим. Главное, самое главное, чтоб никаких разговоров. Уймите бунтаря Мусикова: что он комсомол цепляет, имя Сталина поганым языком треплет? Это ж плохо кончится. Васконяну скажите, чтоб не умничал, – не то место, здесь его сверхграмота, знание жизни руководящих партийцев ни к чему. Шестаков все-таки рассказал ребятам, что кидал в меня чернильницей. Герой! Храбрец! Не понимает, дурак, что и меня под монастырь подводит. Алексей! – Скорик бросил искуренную папироску в печурку, закурил вторую, ближе придвинулся к Щусю, налег грудью на столик. – Алексей! И до нас докатились волны грозного приказа номер двести двадцать семь. В военном округе начались показательные расстрелы. По-ка-за-тель-ные! Вос-пи-та-тель-ные! Рас-стре-лы! Понял?

– Что за чушь? Как это можно расстрелами воспитывать?

– Воспитывать нельзя, напугать можно. Средство верное, давно испытанное и белыми, и красными. С этим средством в революцию вошли, всех врагов одолели.

– Та-ак! Дожили!

– Да, да. Дожили!

Гость и хозяин помолчали. Щусь неслышно разлил по кружкам остатки водки, подсунул посудину гостю. Выпили и долго сидели неподвижно. Лампа, стоявшая на деревянной полочке, было запыхавшая от жары и отсутствия кислорода, успокоилась, светила теперь ровно, струя унылый свет сверху, но в землянке с белым пятнышком окошка в стенке, под потолком, все равно было глухо, сумеречно и душно.

– Ты всем командирам предупреждения?

– Только тем, кому доверяю.

– Спасибо.

– Не за что.

– Рискуешь, Лева. В нашей армии насчет доверия в последние годы…

– Дальше фронта не пошлют, больше смерти не присудят. Я ведь тоже прошусь туда, только не так, как ты, другими способами. Пишу рапорты. Четыре уже написал.

– Чего тебе здесь-то не сидится?

– Да вот не сидится. Думаю, что после суда этого дурацкого, многих происшествий в полку, твоих пьяных выходок и демонстраций у штаба полка просьбу мою все же удовлетворят.

– И пошлют в особый отдел фронтовой части. Мешками кровь проливать?