Страница 15 из 78
– Не знаю. – Черный силуэт шевельнулся совсем рядом, и Илья сделал шаг назад, узнав Якова Васильева. – Только сдается мне, его это все-таки работа. И раньше бешеный был, и сейчас не лучше.
– Да что ж такое, отец! Я правду говорю! – От возмущения Настя заговорила громко, и Илья отчетливо слышал каждое слово. – Ну, бог с тобой, если родной дочери не веришь, спроси Варьку, она знает!
– Варька ему сестра, она что хочешь подтвердит.
– Таборных спроси! Все видели!
– Я никого спрашивать не буду. Ваши дела, ты ему жена. Если понравилось терпеть – на здоровье. Но до сих пор не пойму, для чего... – Яков Васильев понизил голос, и больше Илья ничего не слышал. Да больше и не надо было.
Он закрыл глаза, прислонился к невидимой стене. Сердце стучало так, что отдавало в голову. «Зачем приехали только? – с горечью подумал Илья, садясь в темноте на пол. – Зачем приехали? Быть беде».
В маленькой комнате на втором этаже горела зеленая лампа. Ее слабый огонек освещал старый комод с рядом фарфоровых безделушек на крышке, гитару с узким «женским» грифом в углу, букет полуувядших роз в вазе синего хрусталя, рядом с цветами – целую башню растрепанных романов: «Роковая страсть», «Любовь графа Шевалли», «Жестокая красавица», «Любовь и гибель маркизы Анны»... Дашка, сидящая возле стола, поглаживала пальцами корешки книг, наугад клала их одну на другую. Маргитка, стоя к ней спиной, взбивала подушки на постели так, что пух летел метелью. У порога сидел на полу, обхватив руками гитару, Яшка. Он отчаянно зевал, но не уходил.
– Будешь спать здесь, со мной, – выпрямляясь, сказала Маргитка. – А то, если хочешь, на сундук ложись, но с него свалиться запросто можно...
– Нет. Я с тобой лучше.
– Только я иногда ночью во сне разговариваю. Не боишься?
– Не боюсь.
– Ты красиво пела сегодня. Меня научишь?
– Конечно. Ты сразу схватишь.
Дашка встала, отошла от окна, ощупью нашла край постели. Ее коса наполовину распустилась, тяжелая каштановая прядь упала на подушку, и Яшка жадно уставился на нее. Маргитка, проследив за взглядом брата, скривила гримасу, но промолчала.
– Кто тебя так хорошо плясать выучил? – помолчав, спросила Дашка.
– Вот дура! Как же ты решила, что хорошо, если ты слепая?! – прыснула Маргитка.
– Я чечетки по звуку разбираю, – спокойно пояснила Дашка, и почти одновременно с ней рявкнул на сестру Яшка:
– Погавкаешь ты у меня, холера! Косы повыдеру! Распустила язык...
– Пошел к черту! – огрызнулась Маргитка. – Чего расселся, чего уставился? Влюбился, что ли? Иди спи к лешему, золотой мой, нечего на девок пялиться! Скажи спасибо, что она слепая, а то бы давно тебе по морде за твои взгляды съездила!
Яшка покраснел так, что видно было даже в полутьме. Кинул уничтожающий взгляд на сестру, быстро встал и вышел, задев гитарой за косяк. Когда смолк жалобный звук потревоженных струн, Дашка тихо спросила:
– Зачем ты с ним так? Он же не хотел...
– Затем, что нечего из себя правительство здесь строить. Моложе меня на год, а туда же, генеральствует! – Маргитка стянула платье; перекинув на грудь растрепанные косы, начала расплетать их. – Тебе раздеться помочь?
– Нет, я сама. Я привыкла.
Маргитка пожала плечами. Оставшись в одной рубашке, забралась на постель, потянула за руку и Дашку.
– С нашими девками ты уже говорила? Наболтали тебе про меня?
Дашка не успела ответить, а Маргитка враждебно предупредила:
– Будешь Катьку Трофимову слушать – ко мне лучше и не подходи! Врагиня она моя навсегда!
– Катька? Почему? Мне показалось, она хорошая, добрая...
– Добрая... Много ты понимаешь. Я с ней перед Пасхой, знаешь, как подралась! Грех, конечно, в Великий пост, но уж душа не стерпела. Она, зараза, сказала, что моя мама – шлюха!
– Господи... – Дашка забралась под одеяло. – Но это же ерунда какая-то. Елена Степановна...
– Она мне не мать, – таинственно сказала Маргитка. – Моя мама, знаешь, кто? Отца первая жена. Она меня от купца Рябова прижила и, когда рожала, померла. Знаешь, какая она красивая была? Лучше даже, чем я, ей-богу! У отца портрет маленький есть. Вот подожди, я у него стащу и тебе покажу.
– Зачем тащить, попросить же можно.
– Не... Он думает, что не знает никто. Под замком в шкафу держит. Вот посмотришь сама... Ох, да ты же слепая! – Маргитка задумалась, закинув руки за голову и водя пальцем по пятну света на стене. Дашка рядом молчала. Где-то в глубине дома часы пробили полночь, с улицы простучала одинокая пролетка. – Дашка, скажи... Твой отец, Илья, – он кто?
– Цыган.
– Да уж сама видела, что не турок! – Маргитка снова села на кровати. – Скажи, то, что про него болтают, – это правда?
– Кто болтает? И что?
– Цыгане, – в тон Дашке язвительно сказала Маргитка. – Разное болтают. Правда, что он твоей матери лицо ножом из ревности изрезал? Чтобы больше не смотрел на нее никто?
– Я спать хочу.
Маргитка с досадой замолчала. Через минуту, потянувшись, вполголоса сказала:
– А он красивый, твой отец.
Дашка молчала – кажется, в самом деле заснула. Маргитка вздохнула, села на постели. Придвинула к себе лампу и растрепанную «Любовь графа Шевалли». Раскрыв книгу на середине, углубилась в чтение.
Глава 3
На другой день Илья проснулся поздно. Открыв глаза, испуганно осмотрелся, долго не мог понять, где находится. Потом вспомнил: Москва, Большой дом... В окно заглядывала сухая ветка ветлы, и Илья сообразил, что это старая комната Насти. В ней, видать, так никто и не жил эти семнадцать лет.
Настя рядом еще спала, сбросив с себя одеяло и улыбаясь во сне. Губы ее чуть заметно шевелились. «Небось до сих пор „Не вечернюю“ поет», – с легкой досадой подумал Илья. Встав и заглянув в соседнюю комнату, он убедился, что мальчишек и след простыл. На минуту он заволновался – где Дашка? – но затем вспомнил, что та ночует с дочерью Митро, успокоился и начал одеваться.
Внизу, несмотря на позднее утро, не было ни души. Илья помнил: так было всегда, по утрам здесь отсыпались после рабочей ночи в ресторане и выползали уже к полудню – растрепанные, кое-как одетые и заспанные. Не было даже слышно грохота котелков и сковородок. Дверь в кухню была, впрочем, приоткрыта. Ежась от утреннего холодка, Илья перешел темные сени, заглянул в кухню... и отступил.
На широких нарах, застеленных красным, протертым до основы ковром, сидела Варька, а на полу – Кузьма, уткнувшийся в ее колени. Варька, наклонившись, гладила его всклокоченную голову, что-то шептала. Они не заметили Ильи, который тихо отошел в сени, огляделся и, увидев на полу сброшенное ночью Кузьмой ведро, как можно громче повесил его обратно на гвоздь. Звон разнесся по всему дому, а Илья во весь голос чертыхнулся. Когда спустя минуту он, зевая, вошел в кухню, Варька стояла спиной к нему у окна, а Кузьма, сгорбившись, сидел на нарах. На нем была вчерашняя, запачканная и залитая вином рубаха явно с чужого плеча. В вырезе был виден потемневший крест на медной цепочке. Ссадина под глазом набухла до густой синевы. Во встрепанных волосах отчетливо виднелись белые нити. На вошедшего Илью он взглянул исподлобья и тотчас же опустил глаза. Помедлив, протянул руку.
– Будь здоров, морэ. Вспомнил нас, надумал наконец приехать?
– Здравствуй, – откликнулся Илья и присел рядом.
Варька по-прежнему стояла у окна, Кузьма смотрел в пол и молчал, будто они расстались с Ильей вчера, а не семнадцать лет назад. Илья уже пожалел о том, что вошел на кухню, и был готов уйти, когда Кузьма вдруг заговорил:
– Ты вчера с Митро был иль показалось мне?
– Ну, я.
– Угу... – Кузьма еще ниже опустил голову. – Ладно, морэ, чего отворачиваешься? То я не знаю, что ты думаешь. Что все вы думаете... Думаешь – вот, сидит тут пьянь подзаборная... Ума нет, совести нет, один кабак в голове...