Подробности войны

На следующий день Надежда уехала домой. Капитан Логунов ходил точно пьяный. Провожая, он не обнял и не поцеловал ее. Когда подвода скрылась из виду, капитан Рыбаков произнес насмешливо и грустно!

- И это все, что я любил.

Иван Васильевич сжал зубы так, что заиграли желваки.

Доподлинно никому не известно, что произошло между капитаном Логуновым и его женой. Только письма от нее уже больше не приходили, а аттестат, в свое время отправленный на ее имя, вернулся. Иван Васильевич ходил грустный, печальный и одинокий, весь в себе. И казалось, что этому не будет конца. Он ничего не говорил о том, что нас особенно интересовало, и мои попытки разузнать, в чем дело, встречал враждебно.

В этот же день Заяц сказал мне:

- Всю ночь не спали. Говорили-говорили. О чем - не знаю.

Конечно, в батальоне пошли разные слухи. Я слышал, как один солдат говорил другому:

- Конечно, что ты хочешь? Жили-то всего неделю вместе, а не виделись два года! Друг друга не знали как следует... Совсем незнакомые люди. Если бы еще ребеночек был, тогда совсем другое дело - привязались бы друг к другу.

Другой, не менее мудрый и хитрый солдат объяснял иначе:

- А что? Вполне возможно, к примеру, что она другого нашла.

- Ну да, - недоверчиво -протянул кто-то.

- Что ну да? Она же живой человек. А потом, навсегда-то любовь разве бывает?!

- Ну да! - опять кто-то выразил несогласие. - Раз жена, значит, все! О другом не мечтай. Вот как должно быть.

- А у меня вот что получилось, - включился в разговор другой солдатик. - Перед самой войной. Она ведь в воскресенье началась?

- В воскресенье.

- Так вот, может, в час, может, в два вышел на двор. Черт меня дернул. Вышел, гляжу - а на скамеечке у ворот моя с каким-то парнем сидит. Я выхожу, а он шмыг в кусты. За ним-то я не побежал - убьет еще, а она вскакивает да мимо меня, да на крыльцо, да дверь на запор, на шкворень. Я стучаться, а она говорит: "Поклянись, что не будешь бить!" Ну я слово дал. Она открыла и в постель, и я туда же. А утром разбудили нас. "Война", - говорят.

- Ну и что, ты так и простил, а? Ну, что молчишь, простофиля? спрашивают его.

- Так ведь некогда уже было драться-то.

- Конечно, надо сперва фашиста разбить.

- Сначала-то думал: "Вот приду с войны, попомнит она меня. Я ей покажу, как при живом муже парней привечать". А сейчас все прошло. Ну что, посидела с парнем. Сам виноват. Значит, ласки ей мало было.

- Мало, мало, - поддразнивали его товарищи.

Потом солдаты увидели меня и прекратили разговор.

Однажды я проснулся и услышал, что мой ординарец ведет задушевную беседу с Зайцем. Я узнал их по голосам. Разговаривали они за дощатой стенкой.

Заяц говорил:

- И ты знаешь, всю ночь его попрекала: "Зачем да зачем вызвал?", а подумаешь, так сама кругом виновата. По рукам и ногам связала. А и всего-то в ней, что волосы уж больно красивые. Как распустит их да выбросит вперед, так просто съел бы всю.

- Ну, Заяц, ты даешь! - восторженно отзывался мой ординарец.

Я понял, конечно, что речь идет о жене капитана Логунова. Мой ординарец говорил:

- Уж больно худа. Я таких не люблю. Вожжа и вожжа.

- Ну это уж кому как, - возразил Заяц. - А я вот толстых не люблю. А видел, глаза у нее какие?

- Как пуговицы.

- Это когда она на людях была. Боялась, видно.

- А потом что?

- Потом глаза-то разгорелись, не оторвешься.

- Нет, я ведь понимаю, - говорит Анатолий. - У каждого свой вкус имеется. Что ты будешь делать?! Иную, бывало, встретишь, не девка, а кобыла, ржет да все норовит к тебе поближе, а ты на попятную. Не тянет, значит, немила. Другая страшнее смерти, а все бы за нее отдал. А?

- Я приглядывался к ней, - говорит Заяц. - Раз, думаю, капитан к ней привязался, значит, есть в ней что-то такое. И знаешь, заметил: сидят они, разговаривают, а она так взглянет, или повернется, или засмеется, будто золотые горы обещает. Бог знает что. Их ведь, баб-то, никто не учит, от рождения такие.

- Ну а правду говорят, что у нее кто-то там, в тылу-то, есть? спрашивает мой Анатолий.

- Уверен. Какой-нибудь старый черт, - говорит Заяц.

- А почему старый?

- А где сейчас молодых-то в тылу найдешь?

- Говорят, и молодые еще есть.

- Ну есть, конечно, и молодые, но что с них возьмешь? Оки небось сами голодные. А тут, наверное, какой-нибудь директор магазина. Она, вишь, какая худая, поесть-то каждому хочется.

Анатолий взрывается в гневе:

- Ну если бы со мной так вышло, уж я бы ей вывеску попортил, гадине.

- Она Ивану Васильевичу, - объясняет Заяц, - прямо сказала: "Мне, говорит, - тебя жалко". Жалеет. Значит, у нее там другой есть.

- Так зачем приезжала? По телефону бы сообщила.

- А ты знаешь, как он ее упрашивал, письма каждый день писал. Совесть, видно, ее заела. Сам слышал: "Сердце, - говорит, - у меня как в смоле кипит. Вот до чего мне тебя жалко".

На время разговор прекратился. Потом Заяц опять тихо начал:

- Я уж под утро (тоже уснуть не мог) подошел к капитану и говорю ему прямо при ней: "А что вы, товарищ, капитан, об ней уж так? Зачем себя унижаете?" А он говорит: "Уйди, Заяц, не до тебя. Мы сами разберемся".

- На моем месте доведись, - говорит мой ординарец, - так я бы ее шлепнул. Что у него, пистолета нет или патронов жалко?

- Не-е-ет, - говорит Заяц, - мне как-то Иван Васильевич, знаешь, что сказал: "Им, - говорит, - женщинам-то, тяжелее, чем нам. Им, - говорит, надо многое прощать, даже если они в чем виноваты". Вот!

И после этого невольно подслушанного разговора я еще больше стал жалеть своего несчастного комбата.

Однажды, когда мы снова были на переднем крае и готовились к прорыву, мне все-таки удалось разговориться с комбатом. Лучше я этого не делал бы.

- Что уж, Иван Васильевич, убиваться-то так, - сказал я, - Ну разошлись и разошлись. Все без жен живут, и ничего.

- Ты понимаешь, - ответил он, - я ведь в ней видел чудо какое-то. А выходит, обыкновенная баба. Но как представлю, что она с кем-то там радость делит, выть готов.

- Все пройдет, - пытаюсь я успокоить друга. - Попомните меня, Иван Васильевич, она, дуреха, еще сто раз пожалеет и волосы свои рвать будет. Погодите. Дайте только войне кончиться!

А Иван Васильевич опять свое:

- Помню, в госпитале меня раскромсали. Пришел в себя после операции, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Думал, конец наступил. Сестры да нянечки ходят вокруг, а я раздетый дочиста, будто и не мужчина совсем. Смотрю, и такое к ним добро, благодарность и любовь! Больно, сил нет, а кричать совестно. А сейчас волком выть хочется, собакой лаять. В глаза бы никому не смотрел - настолько тяжело и стыдно.

Я его понимал.

Но время шло. Затихло наступление. Мы встали в оборону, врылись в землю. И горе комбата за более важными делами и заботами потеряло свою остроту, а потом в конце концов совсем забылось. В это время у нас в полку появилась Зина, младший лейтенант. Говорили, инструктор снайперского движения.

Анатолий мне сразу же о ней доложил:

- Товарищ капитан, снайпер у нас появилась из Москвы. С курсов приехала. Учит стрелять. Снайперов готовит. Ой, хороша. Посмотрит, так сознание потерять можно.

Через какое-то время я Анатолия спросил:

- Ну как там твоя снайперша?

- Вы смеетесь, товарищ капитан, - обиженно ответил он. - А посмотрели бы сами, так смеяться бы перестали. Дух замирает. Не видел в жизни, чтобы женщина столь хороша была. Я прихожу к ней. "Научи, - говорю, - стрелять". Она так посмотрела на меня, так улыбнулась. Не поверите, плакать от радости захотелось. Руки у нее белые, локотки полные, сама гладкая да веселая. Чем-то таким отдает от нее, будто током бьет.

Через месяц пошли слухи, которые связывали имя снайпера Зины с именем нашего комбата.

Когда я спросил очередной раз своего Анатолия: