Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 42 из 60

- На девять лет хватит, товарищ капитан, до пятьдесят второго года. Нам уже с вами по тридцать будет. Вгляделся в фотографию и заключил:

- Все хорошо, только карточка плохая. На себя не похожи.

- А что так? - спросил я.

- Да в жизни вы куда лучше. А тут опухли, как с похмелья, и лицо все в коростах, - объяснил Анатолий.

"Господи, - думал я, - добрый и милый мой Анатолий, до чего ты рад, что я жив и вернулся". И еще подумал: "За что же он был осужден перед войной? Неужели только за то, что унес что-то с поля поесть, когда на трудодни ничего не давали?!"

Я испытывал наслаждение, опять очутившись дома. Страхи, которые я пережил в этот день, казались мне смешными, не имеющими под собой реальной основы. Ясное дело, опасность преувеличивалась воображением человека одинокого и не занятого ничем.

Сами того не зная, мы были с Анатолием друзьями, и если бы там, на фронте, кто-нибудь нам сказал об этом, то мы оба немало удивились бы.

Немного отдохнув после дороги, мы с Анатолием до самого рассвета ходили по прострелянной, обгорелой и истерзанной взрывами земле и проверяли караулы, помогали солдатам пережить еще одну длинную, бесконечно тянувшуюся ночь. Под высокой луной, которая ярко и холодно освещала мир, вспышки ракет, взлетающих по всей линии фронта, казались излишними. Пулеметная стрельба, раздававшаяся всю ночь из немецкой траншеи, казалась несерьезным, зряшным делом. Мы ходили с Анатолием не торопясь. Я был рад тому, что снова в роте, Анатолий - тому, что опять со мной. Мы были дома, в своей стихии.

Через семнадцать лет, в шестидесятом году, я встретил доцента, кандидата экономических наук Петра Васильевича Ульянова. Я его сразу узнал. То же гладкое, чистое, худощавое лицо, те же аккуратно причесанные редкие белокурые волосы, те же умные, доброжелательные и деликатные глаза. Казалось, он ничуть не изменился. Он меня не узнал. Я напомнил ему:

- Петр Васильевич, вы вручали мне на фронте кандидатскую карточку и партийный билет.

Он всматривался в меня долго и внимательно.

- Конечно, сколько нас таких было, разве упомнишь всех, - сказал я.

- Погодите, погодите, - остановил он меня. Я улыбнулся, и тут его озарило:

- Неужели Перелазов?!

- Так точно.

- Ну вас, товарищ Перелазов, не узнать.

Если бы не улыбка.

- Пополнел и постарел? - подсказал я.

- Нет, возмужал. А ведь был худой, жиденький такой, лицо все разбито, в мокром полушубке. И так мне вас жалко было, сердце кровью обливалось, когда вы поехали на высоту.

- Неужели жалко? - оторопело спросил я.

- Конечно, жалко. Такой молоденький. Только жить бы и жить. Я тогда подумал о вас: "Вот вручил я ему партбилет, и он снова в этот ад уходит, а вероятность уцелеть ничтожно мала".

- Вот это да! - воскликнул я. - А я-то думал, что вы в восторге от моего мужества, я на крыльях от вас летел, вы такие слова сказали мне.

Но Петр Васильевич только внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, как тогда, в сорок третьем, и сказал:

- Просто не верится!

А те памятные высоты я снова увидел только через тридцать три года. В Семьдесят шестом году я приехал к своему фронтовому командиру дивизии генералу Вержбицкому. Ему исполнилось семьдесят лет. Что это был за удивительный человек, я еще когда-нибудь расскажу. Он повез нас на высоты. В автобусе было двенадцать фронтовиков, участников боев в этих местах в сорок третьем году. Подъехав к подножию высоты 43,3, мы дружно и весело выбрались из автобуса. И в эту весну семьдесят шестого года склоны высоты были занесены глубоким снегом. По мере того как мы ползли вверх, забираясь все выше и выше, мои товарищи, не выдержав нагрузки, один за другим останавливались и возвращались к автобусу. На гору влезли двое: я и Малышев, бывший начальник связи батальона. Не буду описывать, каких усилий это нам стоило. На высоте дул обжигающий ветер, он свистел в лиственницах, высаженных по нашему переднему краю. Мы рассматривали на стеле фотографии погибших товарищей и надписи под ними. Было холодно, дышалось тяжело. Я боялся простудиться и сказал Малышеву:

- Хорошо бы приехать сюда летом.



Он дрожал как в лихорадке и не мог ничего ответить.

Когда мы подошли к краю горы, где начинался склон, и я посмотрел вниз и увидел наш маленький, затерянный в снежных заносах автобус, в котором укрылись от холода и ветра мои товарищи, у меня закружилась голова. Гора была настолько крута, что предстоящий спуск напугал нас обоих, но мы преодолели страх, ибо просить о помощи было бы смешно и обидно.

С грехом пополам мы спустились с горы, и, когда открыли дверцу автобуса, товарищи встретили нас песней:

"Их оставалось только двое из восемнадцати ребят".

ОБИДА

Наконец наступило время, когда начали награждать. После тяжелых, но успешных боев дивизию вывели с переднего края на десяток километров в тыл, в леса и болота, чтобы пополнить и сколотить.

В роте у меня осталось одиннадцать человек. Замполит был похоронен на высоте 43,3, а заместитель по строевой скончался от ран в медсанбате. Старшине оторвало руку по локоть, и он был эвакуирован в тыл. Два командира взвода погибли в первой же атаке, а третий с ранением в голову находился в медицинском пункте полка, так как ложиться в госпиталь категорически отказался.

Я с нетерпением ждал, когда прибудет пополнение и снова седьмая рота будет большой и боеспособной. Говорили, что в штабе дивизии, который разместился в рабочем поселке, сегодня кино, и я уже размечтался о том, что вечером увижу что-то интересное, увлекательное, не похожее на нашу тяжелую и безжалостную суету.

Но в обед прибежал писарь полка и передал приказание к утру представить к наградам всех солдат, сержантов и офицеров, отличившихся в последних боях. Посещение кинотеатра, таким образом, отменялось...

Мои солдаты временно размещались в двух шалашах. Мне они срубили невысокий, теплый и ладный домик с печкой и нарами.

Я вызвал к себе сержанта Якушева, комсорга роты. Он был высок ростом, костляв, на узком и тонком лице, слева под глазом, у него была родинка размером с горошину. Если бы не перебитый нос, его можно было бы назвать красавцем.

- Так вот, Якушев, - сказал я, как только он переступил порог, приказано наградить всех участников боев. Видишь, дело-то какое! Я помню: "За отвагу" получил в сорок втором, так на формировке в Вологде в президиумах сидел. Как дело-то пошло хорошо...

Договорились сначала составить список, продумать, кого чем награждать, а потом набросать тексты.

- Быстро сварганим, - заверил Якушев.

- Значит, так, - начал я, - к Красному Знамени: замполита Егорова и зампостроя Иванова, посмертно. Мартюшина за то, что первым бросился в атаку и был тяжело ранен у проволоки. Парпиева за то, что подполз и подорвал дзот, чем обеспечил продвижение роты вперед. Тоже тяжело ранен. Пиши в произвольной форме, но отмечай: звание, фамилию, характеристику подвига.

Якушев писал быстро и вдохновенно. Я прочитал первые четыре представления, остался доволен и содержанием и стилем.

- Знаешь что, Якушев, - сказал я, - когда кончится война, иди учиться на писателя. Есть ведь, видимо, такие институты... Так у тебя хорошо получается, что слезы из глаз выжимаешь. Талант. Завидую тебе. Молодец.

С орденом Красной Звезды дело обстояло хуже. Решили представить двенадцать человек. Всех командиров взводов и отделений. Представления почему-то стали похожи одно на другое. Часто повторялись одни и те же формулировки и одни и те же цифры.

- Устаешь, Якушев? - спросил я.

- Да нет, подвигов особых не вижу, приходится выдумывать, вдохновение пропало. Я сказал ему:

- Зачем выдумывать? Ты вспомни, был у нас лейтенант Петухов, командир взвода противотанковых ружей.

- Какой Петухов?

- Ну, которого Браухичем звали.

- А-а-а, Браухича помню. Как не помнить! Его вся дивизия знала!

Замечу, что эту кличку Петухову дали еще в начале сорок второго. В атаку пошли немецкие танки, он начал стрелять из противотанкового ружья. Три выстрела сделал, а танк идет, все на своем пути сокрушает. Вот Петухов и не выдержал. Бросил ружье и бежать. Потом, в тылах, задержали и со взвода его сняли, а это было после того, как Гитлер уволил в отставку своего генерал-фельдмаршала Браухича после разгрома немецко-фашистских войск под Москвой. Так Петухова и прозвали Браухичем.