Подробности войны

И в голосе его я почувствовал одновременно удивление, страх и начинающиеся страдания, как это обычно бывает в таких случаях.

- А ну-ка...

Я отвел его руки в стороны и увидел рваную рану на животе. Шинель вокруг пропиталась кровью; солдат пытался сесть, но потом снова лег на бок, с напряжением закрыл глаза (на это только хватило сил), подтянул под себя ноги, скорчился от боли и начал с хрипом дышать.

- 3-зябну-у... - с трудом протянул он, что-то еще хотел сказать, но не успел.

Впереди снова неожиданно грохнули разрывы. Самый ближний, совсем рядом, оглушил меня, и я скатился с дороги в яму. Меня обожгло ледяной водой, и я хотел уже выскочить наверх, когда новый взрыв присыпал меня землей и выбросил на чистый снег.

Я отполз в сторону, вскочил и побежал. Потом упал и, услышав новое поскрипывание подлетающих снарядов, влез в сугроб. Взрывы подняли землю, но это уже было не так страшно: рвалось где-то сзади и значительно правее.

Больше стрельбы не было. Выждав недолго, я поднялся и, подойдя к дороге, увидел, что там, где лежал артиллерист, теперь уже была воронка, а вокруг нее разбросано все, что от него осталось.

Сколько раз до сих пор я видел смерть и всегда легко отделывался от минутного испуга. А тут страх будто схватил меня за горло. Кровь прилила в голову, сердце бешено заколотилось, руки начали трястись, озноб охватил тело. Но я заставил себя собраться и бросился от этого места, норовя скорее убраться, пока жив, пока новые снаряды не ударят и не разорвут в клочья.

Я долго и тяжело бежал. Ноги стали будто чужие, а внутри все горело. Обессилев, остановился, потрогал сердце и с ужасом заметил, что оно вдруг захолодело, словно на него кто-то положил камень. Страшнее всего было то, что я опять один. "Убьют, - подумал я с тоской, - и никто не узнает". Домой пришлют похоронку, в ней будет написано: "Пропал без вести". Обидно то, что в этом все увидят что-то жалкое, нечестное и достойное осуждения. Сжавшись от холода, закрыв глаза рукавицами, я дрожал и скулил, как собака, попавшая под колесо. Пошел снег. Он попал за воротник, подлетел к лицу, пощекотал нос. Я пришел в себя.

- Ну что нюни распустил? - спросил я себя, и показалось, что кто-то другой произнес эти строгие слова.

Я двинулся и чем дальше шел, тем свободнее начинал дышать, отогреваясь с каждым шагом. Собственное поведение показалось мне странным и постыдным.

Вскоре снег перестал. Сначала я услышал поскрипывание саней и фырканье лошади, а потом различил, что в санях два пожилых солдата.

Поравнявшись со мной, они остановились.

- А скажи-ко, дорогой товарищ, - спросили меня из саней, - в шестнадцатый правильно едем?

- Верно, - ответил я.

- А покурить не найдется?

Я порылся в карманах ватных брюк, нашел пачку и протянул.

- Как там? - спросил один.

- Все в порядке, - ответил я.

- А мы вот доппайки везем.

- Значит, будем есть, - повеселел я. - Только вы держите на эту горку, - показал я солдатам свою высоту, - тогда не собьетесь.

- Ну, с богом, - сказали мне.

- Бывайте, - ответил я и предупредил: - Тут один участок простреливается, так вы его побыстрее.

- А что это ты в воде-то весь?

- Провалился в яму...

- Ишь ты... Может, подвезти? А то простудишься?

- Да нет, мне недалеко.

- Ну смотри. А то бы подвезли.

Я выпрямился и, стараясь поскорее согреться, бодро пошел скорым шагом. Солдаты еще какое-то время не трогали с места, а смотрели на меня. Один что-то сказал, другой спросил:

- Что ты говоришь-то?

Тот ответил громче, чтобы его глуховатый спутник мог услышать:

- Герой, говорю! Вишь, один идет и ничего не боится!

- Больно бравый... - заключил тот, кто плохо слышал. - Небось средний командир...

Страшно хотелось послушать, что еще они будут говорить обо мне.

Подходя к лесу, увидел подразделение, занимающееся боевой подготовкой. Солдаты в полушубках и валенках во главе с молоденьким лейтенантом отрабатывали строевой шаг. Командир вскрикивал пронзительно и звонко, любуясь собой:

- Р-раз! Р-раз! Потом:

- Р-рота-а, стой! Вольно! И снова:

- Сир-рно! Ша-а-агом марш! Р-раз! Р-раз!

Кто похитрее и поопытнее из солдат, тот выбрал себе для тепла длинный, с завернутыми рукавами полушубок, кто поглупее, тот короткий, чтобы выглядеть получше. Лейтенанта, тоже в коротком, выше колен, полушубке и перчатках, я про себя похвалил за молодцеватость, но тут же и пожалел: видно, в боях он еще не был.

Поднявшись на насыпь, я увидел среди деревьев маленькие рубленые домики. Мимо прошел офицерский строй. Кто-то выкрикнул:

- Здорово, Перелазов!

Я старался увидеть в уходящем строю знакомых, но подполковник, который вел строй, прикрикнул:

- Р-разговорчики!

Домик политотдела я нашел быстро.

Войдя и встретив подполковника Ульянова, который выдавал мне в августе прошлого года кандидатскую карточку, я словно очнулся и посмотрел на себя как бы со стороны. Грязный, мокрый, в затасканном полушубке, я остановился у дверей и увидел, как на чистый пол каплет с одежды грязная вода. Подполковник Ульянов встал. Я доложил ему, что явился для получения партийного билета. Потом добавил:

- Извините, я тут у вас наследил.

- Вы прямо с высот? - спросил Ульянов.

- Так точно, - ответил я.

В комнате стояло несколько офицеров. Все посмотрели на меня с удивлением и по-особому уважительно. На их лицах можно было прочитать: "Надо же откуда!"

Подполковник подошел, поздоровался за руку и спросил:

- Как добрались?

- Нормально.

- Пешком?

Я кивнул.

- А что, комбат лошади не мог дать?

- Я не просил. Одна на весь батальон осталась. Убьют еще.

Ульянов усмехнулся:

- Так что, лошадь дороже человека?

Потом предложил:

- Раздевайтесь!

Я еле стянул полушубок. Подполковник кивнул вопросительно на полушубок, я объяснил:

- Под обстрел попал. Пришлось в яму с водой залезть.

Ульянов распорядился:

- Кто там у нас свободный? Высушите, пожалуйста, полушубок.

Из другой комнаты выскочил солдат и осторожно, чтобы не испачкать обмундирование, на вытянутых руках унес полушубок с собой.

Тогда Ульянов снова распорядился:

- Пригласите фотографа.

Мне казалось странно и непривычно, что подполковник всем говорит "вы" и распоряжения отдает вежливо, деликатно, будто просит об одолжении. Вошел фотограф, высокий носатый солдат, и, взглянув на меня, возмутился:

- Да как же его фотографировать, Петр Васильевич?

- Как есть, - спокойно ответил подполковник.

- Так что же это за карточка будет? - спросил фотограф недовольно,

- Фотография боевого командира, вот что будет,- снова так же спокойно ответил Ульянов.

Признаться, я в душе был на стороне фотографа. Поглядевшись в зеркало, которое висело у входа, я затосковал. Все лицо облеплено корками спекшейся крови пополам с землей. Над левой бровью толстая лепешка закрывает полглаза. Ниже и левее носа - широкий шрам, затянутый иссиня-бурой молодой, только что народившейся и потому особенно страшной и неприятной кожей. Нижняя губа рассечена и закрыта темно-коричневой грязной коростой. Полмесяца назад я был ранен - три осколка на излете ударили по лицу, рассекли бровь и губу и выбили зуб.

"Такую фотографию, - подумал я, - приклеят к партийному билету и скрепят печатью на всю жизнь". Было отчего загрустить.

Но фотограф дорожил своим местом. Он усадил меня на стул, сзади на стену прибил простынь, навел аппарат, несколько раз подошел. Сначала поправил положение головы и пригладил буйные волосы, отвыкшие от расчески и торчавшие в разные стороны. Потом потрогал "Отечественную войну" и "За отвагу", висевшие на муаровых ленточках на правой и левой стороне груди. Отошел, прицелился и несколько раз щелкнул затвором.

Подполковник Ульянов предложил отдохнуть. В темной комнате стояла кровать дежурного. Я как только разделся и лег, так сразу заснул. Меня разбудили часов в пять.