Страница 18 из 22
Открывается тайник, неизвестный сидит к нам спиной, хорошо освещенный лунным светом. Руки в перчатках – руки искуснейшего хирурга. Вот он закрывает тайник, поднимается, пятясь уходит… О, ужас! Сучковатая палка остается прислоненной к могучему дереву, отполированная до блеска временем и руками, светится золотой загогулистой линией.
– Старик, старик, – пятясь от сокровищницы, шепчет неизвестный. – Знал бы ты, дед, что продал за пятерку!
Ночь постепенно переходит в утро. Сладко спят на полу, на толстых матрацах Евгений Молочков и Юрий Буровских. Под подушкой у второго – стопка из шести икон. Оба сладко и смачно посапывают.
Быстро, как зверина, просыпается бригадир. Открыв глаза, сразу делается свежим, бодрым, готовым к немедленному действию. Не думая и не заботясь о сне соседей, гремит чем попало, скрипит половицами, бренчит дужкой ведра, из которого жадно пьет воду.
– Четыре! – отрываясь от ведра, прокричал бригадир. – Это вам не в колхозе – до десяти у меня не поспите!
Поднимаясь, еле еще продирая глаза, Юрий Буровских ворчит:
– В колхозе не в десять поднимаются – в семь… А мы что, не люди? Жаден ты, Иван Петрович, как поп…
Бригадир волчком повернулся к гитаристу, ощерился снова по-звериному.
– Поп? – зарычал он. – Поп, говоришь? Я жаден, а кто у попа и директора иконы украл? Ты – подлец, грабитель, ворюга. Я жаден, да работой, а ты… Шестью иконами глаза Анискину отводишь… – Он призывающе обратился ко всем. – Чего молчите, чертовы работнички?! Если шабашник воровать начнет – кончилась наша сытая жизнь. Нанимать не будут, по миру пойдем с протянутой рукой…
– Зачем ругаешься, – сказал Вано. – Не надо ругаться… А ты, дорогой друг Юра, если виноват, иди – признавайся…
– Жить честно надо, – сказал Кадыр. – Человек ворует – не люблю. Иди, признавайся, без тебя достроим…
– Н-да, положеньице, – сказал Евгений Молочков. – Хуже архиерейского…
Юрий Буровских стоял растерянный и робкий – так на него наседал бригадир.
Самый лучший день, пожалуй, вызрел над деревней и Обью! Просторно было так, что глаз не хватало, красиво – что сердцу тесно. Анискин и Качушин шли по улице неторопливо, находили время и поговорить и по сторонам посмотреть. У трех древних осокарей они остановились, полюбовались на деревья, реку, заречье, чаек, что с криками носились над безморщинной, но стремительно и плавно несущейся к Ледовитому океану рекой.
– Красота какая, – сказал Качушин. – Теперь даже в райцентре четырехэтажные дома загораживают небо…
– Во! О красоте и поговорить охота, – обрадовался Анискин. – О ней, красоте, все собираюсь вам слово сказать, товарищ капитан… Ну, ладно, Игорь Владимирович… Я ведь прочел «Черные доски» Солоухина, который Владимир… Деревенский мужик, хоть и словом красуется… Так что прочел я «Черные доски»…
– Понравилось?
– Наверное, понравилось, – задумчиво отозвался Анискин. – Да нет, просто понравилось, ежели я теперь пропавши иконы со смыслом ищу! Это и правда: народное достояние да неоценимое богатство…
Они пошли по улице дальше, к клубу, на котором висела афиша фильма «Калина красная».
Бежала серединой улицы, собирая за собой толпу, баба-сплетница Сузгиниха, махала руками, вопила:
– Все иконы у Валерьяновны украли, всю одежонку увели, все Сережкины деньги забрали… Ратуйте, люди, ратуйте, обратно банда завелась, а чего милиция глядит! Ой, все у Валерьяновны скрали, ничего в доме не оставили, окромя щербатой сковородки!
За Сузгинихой и толпой шла согнутая временем Валерьяновна. Подойдя к крыльцу клуба, на котором стояли Качушин, Анискин, Паздников, Молочков, она выпрямилась, сделалась той Валерьяновной, которой была когда-то: красавицей, бой-бабой, грозой деревенских мужиков.
– Это чего же получается, товарищи милиция? – спросила Валерьяновна. – Что у меня барахлишко увели – это Сузгиниха брешет, а вот… У меня Иоанна Крестителя украли!
– Ну! – остолбенел участковый.
– Я на вас, милиция, не богу буду жаловаться, – сказала Валерьяновна. – Я вашему министру пожалуюсь…
Зазвонил телефон, Качушин поднял трубку, обрадовался:
– Да! Капитан Качушин! Здравия желаю, товарищ подполковник. Слу-у-у-шаю! Так! Так! Понятно! Советуете повторить операцию «Чемодан»… Есть, товарищ подполковник! Есть повторить!
Качушин положил трубку, разочарованно уронил голову на руки; вид у него, как и у Анискина, был усталый: не спали всю ночь.
– Советуют повторить операцию «Чемодан», – сказал Качушин. – Никто Григорьева не встретил…
– Это я уже засек! – вздохнул Анискин. – На операцию «Чемодан» надо пять дней туда, пять дней – обратно… Декада! А Валерьяновна грозится министру пожаловаться, у нее это дело не прокиснет… Шутка дело – министр! На меня кроме как в область еще не жаловались… Во! Председатель колхоза, сам Иван Иванович пожаловали. Здоров, Иван Иванович!
– Здравствуйте, Федор Иванович! Игорю Владимировичу – наш пламенный! Зачем звал, Федор Иванович? У меня ремонт уборочной техники…
Анискин хлебосольным жестом указал на самый новый, удобный и мягкий стул, стоящий почти рядом со столом.
– Милости просим, Иван Иванович! – Он посмотрел на часы. – Слух такой прошел, что твои шабашники к нам с Игорем Владимировичем преступника-ворюгу с минуту на минуту привести хотят… А нам без тебя, Иван Иванович, в это дело трудно встревать… Ты – председатель!
Помолчали. Качушин перелистывал отлично изданную книгу «Русские иконы», разглядывал лики святых. Участковый медленно перелистывал свой неизменный блокнот.
– Иван Иванович, а, Иван Иванович! – сосредоточенно окликнул он задумавшегося председателя. – Ты сколько денег колхознику, в среднем сказать, на трудодень кладешь?
– Около пяти рублей, – машинально ответил Иван Иванович. – Год на год не приходится…
– А этому, так его, шабашнику, как я говорю, вольному стрелку?
Председатель сразу утратил задумчивость.
– Вот оно и есть! – после длинной паузы сказал Анискин. – На кажном колхозном собрании с трибуны от тебя только и слышать: «Соцсоревнование, соцсоревнование, соцсоревнование!», а вольному стрелку больше колхозника платишь… Чего помалкиваешь?