Страница 15 из 16
Все это время я не имел случая пригласить к аппарату свою Амелию, но в продолжение второго завтрака я улучил-таки момент и, порассуждав о фотографировании вообще, повернулся к ней со словами:
— Перед тем, как стемнеет, мисс Амелия, я надеюсь иметь честь отобразить на негативе вас.
Она же ответила мне с милой улыбкой:
— Конечно, мистер Таббс. Здесь неподалеку есть домик, мне хочется, чтобы вы его сфотографировали после завтрака. Когда вы закончите, я буду в вашем распоряжении.
— И поверьте, негатива у вас будет препорядочно! — встрял этот ужасный капитан Фланаган. — Устроим ему, дорогая Мели?
— Весьма надеюсь, капитан Фланаган, — перебил я его с величайшим достоинством. Но моя вежливость пропала втуне, ибо это животное разразилось громким «о-хо-хо!», так что Амелия и я едва не расхохотались над его глупым поступком. Она, однако, с природным тактом исправила положение, заявив этому медведю:
— Ну-ну, капитан, не будем с ним слишком жестокими!
(Жестокими со мной! Со мной! Благослови тебя Господь, Амелия!)
В этот момент на меня нахлынуло внезапное ощущение счастья, и слезы навернулись мне на глаза, когда я подумал: «Исполнилась мечта моей жизни! Я сфотографирую Амелию!»
Я и вовсе пал бы на колени, чтобы возблагодарить ее, если бы при этом меня не скрыла скатерть и если бы я не знал заранее, насколько трудно бывает после этого вновь принять нормальное положение.
И все же в конце трапезы я ухватился было за возможность дать выход переполнявшим меня чувствам. Повернувшись к сидевшей рядом Амелии, я едва успел прошептать ей: «В груди, где это сердце, моя дорога...»[13] — но не закончил фразы, так как за столом вдруг воцарилось молчание. С восхитительным присутствием духа Амелия произнесла:
— Еще пирога, говорите, мистер Таббс? Капитан Фланаган, будьте любезны, отрежьте мистеру Таббсу вон того пирога.
— Его почти не осталось, — сказал капитан, нагнув свою большущую голову почти к самому пирогу. — Я передам ему все блюдо, хорошо, Мели?
— Не надо, сэр, — вмешался я, бросив на него уничтожающий взгляд, но он только усмехнулся и произнес:
— Не скромничайте, Таббс, мой мальчик. В кладовке пирогов еще хватает.
Амелия с беспокойством взглянула на меня, и мне пришлось проглотить гнев — и пирог тоже.
Второй завтрак закончился, и я, получив указания, как добраться до домика, приладил к своей камере накидку, предназначенную для проявления пленки на открытом воздухе, саму камеру водрузил на плечо и направился к холмам, на которые мне указали.
Моя Амелия сидела за работой у окна, когда я со своим аппаратом проходил мимо; ирландский идиот был подле нее. В ответ на мой исполненный бессмертной любви взгляд она сказала с тревогой:
— Мистер Таббс, вам, наверно, очень тяжело? У вас разве нет мальчика-носильщика?
— Или ослика, — хихикнул капитан.
Я сдержал шаг и круто обернулся, чувствуя, что человеческое достоинство и свобода личности должны отстоять свои права сейчас или никогда. Ей я сказал просто: «Благодарю вас!», послав при этом воздушный поцелуй, затем, вперив взгляд в стоящего тут же идиота, я прошипел сквозь стиснутые зубы:
— Мы еще встретимся, капитан!
— Надеюсь, Таббс, — ответил безмозглый болван. — Ровно в шесть, за обедом, помните!
Холодная дрожь пронизала меня. Я приложил величайшее усилие, чтобы ее побороть, но мне это не удалось. Что ж, я снова приладил свою камеру на плечо и угрюмо зашагал прочь.
Пара шагов, и вот я совладал с собой. Зная, что ее взгляд был устремлен на меня, я ступал по гравию упругой поступью. Что за дело было мне в этот момент до всего капитанского племени? Могло ли оно поколебать мое самообладание?
Холм располагался примерно в миле от виллы, поэтому я достиг его усталым и запыхавшимся. Но мысли об Амелии придавали мне сил. Место я выбрал такое, чтобы с него открывался наилучший вид на домик и чтобы можно было также захватить в кадр крестьянина и корову, бросил влюбленный взгляд в направлении отдаленной виллы и, бормоча: «Амелия, все это ради тебя!», снял колпачок с объектива. Спустя одну минуту и сорок секунд я вновь надел его.
— Дело сделано! — вскричал я в безотчетном порыве. — Амелия, ты моя!
Нетерпеливо, дрожа всем телом, сунул я голову под накидку и приступил к проявке. Деревья несколько размыты — ничего! Ветер их слегка качнул; это не имеет особого значения. Крестьянин? Он сдвинулся на пару дюймов, и я с сожалением обнаружил у него слишком много рук и ног — не страшно! Назовем его пауком или многоножкой. Корова? Нехотя должен признать, что у нее оказалось три головы; хотя такое животное может быть весьма любопытным, оно совершенно не живописно. Зато насчет домика нельзя было ошибиться, его дымоходы не оставляли желать лучшего, и — «Принимая во внимание все вместе, — думал я, — Амелия будет...»
Но в этот момент мой внутренний монолог был прерван хлопком по плечу, который к тому же оказался скорее повелительным, чем вежливым. Я вылез из-под накидки (излишне говорить, с каким сдержанным достоинством) и повернулся к чужаку. Это был плотный человек в грубой одежде, с виду омерзительный. Во рту он держал соломинку. Его спутник полностью ему соответствовал.
— Молодой человек, — произнес первый, — вы заявились без спросу в чужие владения, так что удалитесь, и весь тут сказ.
Едва ли следует говорить, что я не обратил на его слова никакого внимания, а взял бутылочку с гипосульфитом натрия и приступил к фиксации изображения. Мужлан попытался меня остановить, я дал отпор; негатив упал и разбился. Из дальнейшего не помню ничего, могу лишь высказать смутную догадку, что я кому-то как следует врезал.
Если в том, что я вам только что прочел, вы способны отыскать какое-либо объяснение моему теперешнему состоянию, то дерзайте; но сам я, как и прежде, могу повторить лишь, что я потрясен, разбит, болен, весь покрыт синяками и не имею ни малейшего представления о том, что со мной произошло.
ГАЙАВАТА ФОТОГРАФИРУЕТ
Перевод Андрея Москотельникова
В нашу пору подражанья нам претендовать негоже на особые заслуги при попытке несерьезной совершить простое дело. Ведь любой же стихотворец, мало-мальски с ритмом сладя, сочинит за час, за пару, вещь в простом и легком стиле, вещь в размере «Гайаваты». Говорю официально, что совсем не притязаю на особое вниманье к нижеследующим строкам ради звучности и ритма; но читателя прошу я: пусть оценит беспристрастно в этом малом сочиненье разработку новой темы.
Скинул сумку Гайавата,
Вынул камеру складную:
Палисандровые части,
Всюду лак и полировка.
У себя в чехле детали
Были сложены компактно,
Но вошли шарниры в гнезда,
Сочленения замкнулись;
Вышла сложная фигура —
Куб да параллелепипед
(См. Евклид, Вторая книга).
Все воздвиг он на треногу,
Сам подлез под темный полог;
Поднял руку и промолвил:
«Стойте смирно, не топчитесь!»
Колдовством процесс казался.
Все семейство по порядку
Перед камерой садилось,
Каждый с должным поворотом
И с любимым антуражем —
С остроумным антуражем.
Первым был глава, папаша;
Для него тяжелой шторой
Обернули полколонны,
Уголком и стол в картинку
Пододвинули поспешно.
Он рукой придумал левой
Ухватить какой-то свиток
И в жилет другую сунуть
На манер Наполеона;
Созерцать решил пространство
С изумлением во взоре —
Как у курицы промокшей.
Вид, конечно, был геройский,
Но совсем не вышел снимок,
Ибо сдвинулся папаша,
Ибо выстоять не мог он.
13
Слова из английского перевода либретто Россиниевского «Отелло». Автор либретто — Франческо Сальса де Берио, автор перевода — У. Дж. Уолтер. Перевод сделан для театра города Нью-Йорка и опубликован в 1826 году. Верди напишет своего «Отелло» еще очень не скоро (Примечание переводчика).