Горькие плоды смерти

На этот раз она позволила ему взять инициативу в свои руки, разрешила быть ведущим в их дуэте. И затем они некоторое время лежали рядом на боку, держась за руки и положив переплетенные пальцы ей на бедро.

– Я люблю тебя, – произнес Уилл. – Сейчас и всегда.

Лили улыбнулась, но не сказала тех слов, которые он ожидал услышать. Она подумала, что услышит его протест, что он начнет просить большего, как это бывало в прошлом, но ошиблась. Вместо этого Уилл улыбнулся и проговорил:

– Итак… Как тебе было?

– Ты отлично знаешь, как мне было. Но, Уильям… – Фостер ожидала, что он насторожится, но этого не произошло, о чем свидетельствовало открытое выражение его лица. – Это ничего не меняет, – добавила она. – Согласна, здесь красиво. Но я все равно не хочу уезжать из Лондона.

– Пока, – сказал ее друг. – Добавь слово «пока». Ты же знаешь, оно ждет, когда его произнесут.

– Ну, я не знаю…

– Пока, – подсказал молодой человек.

Лили поняла, что он предлагает ей компромисс, и согласилась:

– Пока не знаю.

Уильям протянул руку и прикоснулся к ее соску. Она мгновенно ощутила то, что ей и полагалось ощутить: ей стало жарко между ног – верный признак того, что она готова принять его.

– А ты развратник, – сказала она ему.

– Ты еще не знаешь, каким я могу быть, – ответил он.

Апрель, 15-е

Лили выспалась гораздо лучше, чем ожидала выспаться в палатке, на земле и в жутком холоде. Она спала без сновидений, крепко, и когда проснулась, то увидела на парусине палатки солнечный ореол. Тогда женщина откатилась на свою сторону, чтобы посмотреть на спящего Уильяма, но его на месте не оказалось.

На какой-то миг она ощутила себя Джульеттой в склепе, однако классическая строчка «а мне ни капли не оставил» относилась к сильной жажде, а не к желанию вечного покоя. Ее мучили и жажда, и чувство голода; правда, последнее было непривычно, потому что обычно, проснувшись, она не хотела есть.

Фостер потянулась, зевнула и пошарила рукой в поисках разбросанной одежды. Было видно, как из ноздрей у нее вырывается пар – как у фыркающего быка. Она не испытывала ни малейшего желания вылезать голой из-под стеганого одеяла и из спального мешка.

Как оказалось, сделать это было нелегко, однако, с кряхтениями и стонами, ей это все же удалось. Женщина несколько раз окликнула Уильяма, но он так и не откликнулся. Она расстегнула на палатке молнию и высунула голову наружу, навстречу прекрасному утру. На небе не видно было ни облачка, но по-прежнему нигде не было птиц. Наверное, улетели в Испанию, решила Лили. Разве можно винить их за это?

Она позвала Голдейкера еще раз, моргая от яркого утреннего света. Его нигде не было, как не было никого и возле соседних палаток. Либо было слишком холодно, либо слишком рано, либо и то, и другое. Взгляд на часы подсказал, что сейчас семь тридцать. Недовольно проворчав, Лили юркнула обратно в палатку.

Черт, такое ощущение, будто рот и глотка покрыты тонким слоем песка! Здесь где-то должна оставаться вода, надо срочно ее найти… Кроме того, женщине хотелось в туалет, но с этим можно было и обождать. В рюкзаке у Уилла наверняка есть вода, сообразила Лили и на четвереньках подобралась к нему.

Внутри оказался апельсин, оставшийся после их «пиршества» на вершине Голден-Кэп, несколько миндальных орешков, обломок шоколадной плитки и – слава богу! – бутылка, в которой оставалось еще примерно на четверть воды. Эти сокровища Фостер достала, вытряхнув содержимое рюкзака на спальные мешки. Среди всего прочего оказалась и тонкая записная книжка в кожаной обложке.

Решив, что ничего в ней, кроме идей Уилла на темы ландшафтного дизайна и его набросков, не будет, Лили ее открыла. Затем, открутив колпачок бутылки, выпила всю воду и посмотрела на открытые страницы записной книжки. Все так и есть. Несколько беглых набросков фонтана здесь, садового пруда там, выложенное камнем русло пересохшего ручья… Но затем содержание записей изменилось. Это был дневник, написанный почерком Уильяма.

Лишь позже девушка поняла, что ей следовало сразу осторожно положить записную книжку на место, оставив в тайне интимные мысли своего бойфренда. Но то самое любопытство, которое было второй составляющей ее желания заняться с ним в минувшую ночь сексом, теперь подтолкнуло ее к знакомству с его дневником.

Было видно, что писал Голдейкер в спешке, лихорадочно занося на бумагу суматошные мысли, которые фактически отражали его словоизвержение, когда то находило на него. Но в отличие от словоизвержений, в этих записях не было ничего непристойного. «Выздоровление. Процесс. Не что-то такое, что происходит через день. Процесс означает движение и иногда изменение. Пережить это и продержаться до будущих лучших дней».

Лили нахмурилась, но все поняла. Это его самые первые дни, и он тогда боролся.

А кто не боролся бы? Уилл потерял свой еще не оперившийся бизнес, он потерял ее. И ему было плохо. Девушка перелистнула две страницы и глянула еще на один эскиз – на этот раз комплект вазонов, в изобилии засаженных растениями. Затем она продолжила читать:

«Случилось снова. Разговор за ужином, как всегда, но речь заходит о Лили, и я срываюсь, и ничто не способно это остановить, пока то, что способно, это не останавливает. Затем, позже, снова, и если нет другого способа, что мне с этим делать, бесполезно даже пытаться…»

По спине у Фостер пробежал тревожный холодок. Следующая запись:

«Звонил Чарли. Сказал, есть ответы на все. Брось, Уилл, говорит он. Тебе нет причин бояться. Но это никакой не страх, и он не знает, что это никогда не было страхом, это все внутри, именно там все и происходит».

Где-то снаружи, вдалеке, залаяла собака. Затем, уже совсем близко, заурчал и заглох автомобильный двигатель. Кто-то пять раз с силой нажал на акселератор, в надежде на то, что двигатель заработает. Затем еще кто-то крикнул, мол, хватит, сколько можно, люди еще спят, живо прекрати, идиот гребаный. Но Лили лишь смутно слышала эти слова, равно как и плач неожиданно проснувшегося ребенка. Она читала:

«Поэтому я присмотрелся и понял: оно было все время, презрение, как он и сказал и якобы всегда знал, только он не все знает, я же не могу понять, как, когда, я никогда не понимал этого раньше, только теперь я, наконец, это понял и хочу умереть».

Добравшись до этих слов, Фостер явственно ощутила страх. «Хочу умереть!» – кричали буквы страницы. Девушка поспешно перевернула ее и начала проникновение в сознание человека, которого никогда толком не знала.

Уильям вышел из крохотного магазинчика с едой для завтрака. Ему пришлось ждать до восьми часов. Ровно во столько открывался магазин. Но ничего страшного. Он подождет.

Сев на крыльцо, Уилл принялся любоваться утренним солнцем над гладью залива. Проводил взглядом двух ранних туристов, шагавших по изумрудной зелени восточного склона утеса, что высился над галечным пляжем.

Этот утес был куда более хрупким, чем Голден-Кэп. На нем тут и там виднелись таблички с предупредительными надписями: «С дорожки не сходить», «Опасный обрыв», «Неустойчивый грунт»… Главная опасность заключалась в том, что на первый взгляд утес казался совершенно невинным: пологий подъем, поросший скошенной луговой травой, ведущий к обзорной площадке и лазурному небу. Кое-где были расставлены скамейки для отдыха тех, кто устал от ходьбы. Обидно, правда, что погнутые ветром низкие кусты орешника не помогали укрыться от непогоды.

Уилл глубоко вдыхал утренний воздух. Он снова стал собой прежним. За последние недели – никаких припадков, и причиной тому стал вовсе не ставший едва ли не религиозным ритуалом прием лекарств. Просто он выздоравливал от Лондона, от вторжения в его работу посторонних людей, от давления со всех сторон человеческой массы – тех людей, которых он не знал и которым не мог доверять. А также благодаря тому – и Уилл это знал, – что он поселился отдельно от матери.