Страница 40 из 68
Мартен уставился на него, не веря своим ушам.
– Ступай, – произнес он мягко. – Ступай и займи свою руку делом.
Мальчик ушел, улыбаясь.
Когда он закрыл за собой дверь, он услышал, как мать закричала. Это был вопль баньши, предвещающей смерть. А потом – нет, так не бывает, не может быть – звук пощечины. Отцовский слуга ударил его мать и сказал ей, чтобы она заткнулась.
Чтобы она заткнулась!
А потом он услышал смех Мартена.
Мальчик продолжал улыбаться. Так, улыбаясь, он и пошел на испытание.
V
Джейми как раз возвратился из города, где наслушался всякого от горластых торговок, и, как только увидел Роланда, проходившего по тренировочной площадке, сразу же подбежал к нему, чтобы пересказать все последние слухи о резне и мятежах на западе. Но, увидев лицо Роланда, он даже не стал его окликать. Они с Роландом знали друг друга с младенчества: подстрекали друг друга на всякие шалости, тузили друг друга, вместе исследовали потайные уголки крепости, в стенах которой они оба родились.
Роланд прошел мимо друга, глядя прямо перед собой, ничего вокруг не замечая – и улыбаясь все той же страшной улыбкой. Он шел к дому Корта, где все окна были задернуты плотными шторами – чтобы отгородиться от нещадно палящего солнца. Корт прилег вздремнуть после обеда, чтобы вечером сполна насладиться походом по борделям нижнего города.
Джейми сразу же понял, что сейчас будет. Ему стало страшно и очень волнительно. И он никак не мог сообразить, что ему делать: сразу последовать за Роландом или сначала позвать остальных.
Но потом первое оцепенение прошло, и он со всех ног бросился к главному зданию, выкрикивая на ходу:
– Катберт! Алан! Томас!
В знойном воздухе его крики звучали тонко и слабенько. Они давно это знали. Благодаря этому внутреннему, непостижимому чутью, которым наделены все мальчишки на свете, они знали, что Роланд будет первым, кто выйдет к черте. Но чтобы вот так… не рановато ли?
Никакие слухи о бунтах, войнах и черной магии не могли бы зажечь Джейми так, как эта пугающая улыбка на лице Роланда. Это было реальнее и серьезнее, чем досужие сплетни, пересказанные какой-нибудь беззубой бабой-зеленщицей над засиженными мухами кочанами салата.
Роланд подошел к дому учителя и пнул дверь ногой. Дверь распахнулась, хлопнула по грубо оштукатуренной стене и отскочила обратно.
Он вошел в этот дом в первый раз. Дверь с улицы вела прямо в спартанскую кухню, сумрачную и прохладную. Стол. Два жестких стула. Два кухонных шкафа. На полу – выцветший линолеум с черными дорожками, протянувшимися от крышки погреба до разделочного стола, над которым висели ножи, а оттуда – к обеденному столу.
Вот он: дом человека, чья жизнь проходит на людях, но который живет один. Поблекшая берлога неуемного полуночного бражника и кутилы, который пусть грубо, по-своему, но все же любил ребятишек – вот уже трех поколений – и кое-кого из них сделал стрелками.
– Корт!
Он пнул ногой стол, так что тот проскользил через всю кухню и ударился в стойку с ножами. Ножи попадали на пол.
В соседней комнате что-то зашевелилось, раздался полусонный приглушенный кашель, как это бывает, когда человек прочищает горло. Но мальчик туда не пошел, зная, что это уловка, что Корт проснулся, как только он вошел в кухню, и теперь ждет за дверью, сверкая своим единственным глазом, готовый свернуть шею незваному гостю, ворвавшемуся к нему в дом.
– Корт, выходи! Я пришел за тобой, смерд!
Он обратился к учителю на Высоком Слоге, и Корт рывком распахнул дверь. Он был почти голым, в одних трусах. Коренастый и плотный, с кривыми ногами, весь в шрамах и буграх мышц, с выпирающим круглым животиком. Но мальчик по опыту знал, что этот обманчиво дряблый животик был твердым как сталь. Единственный зрячий глаз Корта угрюмо уставился на Роланда.
Как положено, мальчик отдал учителю честь.
– Ты больше не будешь учить меня, смерд. Сегодня я буду учить тебя.
– Ты пришел раньше срока, сопляк, – небрежно проговорил Корт, но тоже на Высоком Слоге. – Года на два как минимум, с моей точки зрения. Я спрошу только раз: может, отступишься, пока не поздно?
Мальчик лишь улыбнулся своей новой страшной улыбкой. Для Корта, который видел такие улыбки на кровавых полях сражений чести и бесчестья, под небом, окрасившимся в алый цвет, это само по себе было ответом. Возможно, единственным ответом, которому он бы поверил.
– Да, невесело, – отрешенно проговорил учитель. – Ты был моим самым многообещающим учеником. Лучшим, я бы сказал, за последние два десятка лет. Мне будет жаль, когда ты сломаешься и пойдешь по слепому пути. Но мир сдвинулся с места. Грядут скверные времена.
Мальчик молчал (он бы вряд ли сумел дать какое-то связное объяснение, если бы его попросили о том напрямую), но впервые за все это время его пугающая улыбка слегка смягчилась.
– И все-таки есть право крови, – продолжал Корт. – Невзирая на бунты и черное колдовство на западе. Кровь сильнее. Я твой вассал, мальчик. Я признаю твое право всем сердцем и готов подчиниться твоим приказам, даже если то будет в последний раз.
И Корт, который бил его и пинал, сек до крови, ругал на чем свет стоит, насмехался над ним, как только не обзывал, даже прыщом-сифилитиком, встал перед ним на одно колено и склонил голову.
Мальчик протянул руку и с изумлением прикоснулся к загрубевшей, но уязвимой плоти на шее наставника.
– Встань, вассал, и примиримся в любви и прощении.
Корт медленно поднялся, и мальчику вдруг показалось, что за застывшей, натянутой маской, в которую теперь превратилось лицо учителя, скрывается неподдельная боль.
– Только это напрасная трата. Мне будет жалко тебя потерять. Отступись, глупый мальчишка. Я нарушу свою же клятву. Отступись и обожди!
Мальчик молчал.
– Хорошо. Как ты сказал, так и будет. – Теперь голос Корта стал сухим, деловитым. – Даю тебе ровно час. Выбор оружия за тобой.
– А ты придешь со своей палкой?
– Как всегда.
– А сколько палок у тебя уже отобрали, Корт? – Это было равносильно тому, чтобы спросить: «Сколько мальчиков-учеников из тех, что вошли во двор на задах Большого Зала, вышли оттуда стрелками?»
– Сегодня ее у меня не отнимут, – медленно проговорил Корт. – И мне правда жаль. Такой шанс дается лишь раз, малыш. Только раз. И наказание за излишнее рвение такое же, как и за полную несостоятельность. Разве нельзя обождать?
Мальчик вспомнил Мартена: как он стоял, возвышаясь над ним. Его улыбку. И звук пощечины из-за закрытой двери.
– Нет, нельзя.
– Хорошо. Какое оружие ты избираешь?
Мальчик молчал.
Корт растянул губы в улыбке, обнажив кривые зубы.
– Для начала вполне даже мудро. Стало быть, через час. Ты хоть понимаешь, что скорее всего ты уже никогда не увидишь своего отца, свою мать, своих братьев по ка?
– Я знаю, что значит изгнание, – тихо ответил мальчик.
– Тогда иди. И подумай, и вспомни лицо своего отца. Хотя тебе это уже не поможет.
Мальчик ушел не оглядываясь.
VI
В погребе под амбаром было обманчиво прохладно. Сыро. Пахло влажной землей и паутиной. Лучи вездесущего солнца проникали даже сюда, сквозь узкие пыльные окна, но тут хотя бы не чувствовалось изнуряющей дневной жары. Мальчик держал здесь сокола, и птицу, похоже, это вполне устраивало.
Теперь Давид состарился и больше уже не охотился в небе. Его перья поутратили былой блеск – а еще года три назад они так и сияли, – но взгляд оставался пронзительным и неподвижным, как прежде. Говорят, нельзя подружиться с соколом, если только ты сам наполовину не сокол, одинокий и временный обитатель земли, без друзей и без надобности в друзьях. Сокол не знает, что такое мораль и любовь.
Теперь Давид стал старым соколом. И мальчик очень надеялся, что он сам – тоже сокол, но молодой.
– Привет. – Он протянул руку к жердочке, на которой сидел Давид. Тот перебрался на руку мальчика и снова застыл неподвижно, как был – без клобучка на голове. Свободной рукой мальчик залез в карман и вытащил кусочек вяленого мяса. Сокол проворно выхватил угощение из пальцев парнишки и проглотил.