Вепрь. Лютый зверь

– Не знаю, что там молва мне приписывает… Сдается мне, слишком многое. Но сделанное – только начало. Если не пойду и дальше гульдов резать, то тоже, как Богдан, стану пить. А мне того не надо, потому как тогда я себя вконец потеряю.

– Дак ведь замирение вышло!

– А мне какая с того печаль? Я им ничего не простил. Великий князь мир подписывал, так он пусть и лобзается с ними в десны, а мне это противно.

– Эвон Богдан проснулся.

Меняя тему, трактирщик кивнул в сторону двери. На пороге стоял Орехин, узнать которого было мудрено. Помятый, исхудавший, с всклокоченной бородой и гривой нечесаных и немытых волос, в грязной, изодранной одежде. Даже бомжи из родного мира Виктора на его фоне выглядели бы более пристойно. Равнодушно наблюдать за тем, как человек, которого ты уважал, опускается на дно жизни, Волков не мог.

– На что же он пьет-то? – Судя по виду, приработком кузнец себя не утруждает, просто некогда. Коли ты, не успев продрать глаза, снова накачиваешься до потери сознания, то какая уж тут работа. Так что вопрос был вполне уместным.

– Он как в первый день надрался, его местные прохиндеи хотели обчистить, но я не дал. Сам выгреб все, а серебра при нем оказалось изрядно. На следующий день хотел отдать, а он говорит, мол, пусть у тебя будет, потому как я все равно потеряю. Мол, пои меня и корми, пока не закончится деньга, а как выйдет, гони взашей. Да только не ест он, почитай, только и знает, что пьет. Так что пока на выпивку хватает.

– Выходит, оказал я ему медвежью услугу.

– А ты-то тут каким боком?

– Оставил у Горазда для него весть о вольной, что ждет его в съезжей, и велел передать десять рублей серебром. Да еще при нем должно было быть сколько-то денег, ведь на полгода снаряжал в чужие края.

– А-а, ну тогда понятно.

Виктор хотел было подняться, но трактирщик его остановил. Сам направился к Богдану, указал на столик, выслушал его, кивнул в знак того, что понял, и пошел к стойке. Кузнец же, а ныне просто пропойца, двинулся к Волкову.

– Ты, что ли, хотел меня видеть? – Голос злой, какой бывает у людей с глубокого похмелья, когда душа просит выпить, а кто-то задает глупые вопросы и непременно хочет получить на них ответы.

– Здравствуй, Богдан.

– Откуда ты меня знаешь?

– Люди посторонние меня все же узнают, хотя и лик и голос изменились, а ты, как погляжу, признать не желаешь.

– Добролюб?!

– Он самый, – невесело ухмыльнулся Виктор.

Богдан непроизвольно отшатнулся, словно в звериную пасть только что заглянул. Но очень быстро пришел в себя, потому как не зверь это, а человек, мало того, именно он повинен в гибели его близких.

– Стало быть, живой, – сквозь зубы выдавил кузнец. – Ты живой, Горазд живой, а мои в землю сырую легли. Так, что ли, получается?

– Ты слюной-то не брызгай. В чем хочешь меня и Горазда обвинить? В том, что я жену и дочку потерял, а он своими глазами видел, как над его невестой изгалялись, а потом вместе со всеми лютой смерти предали? Или хочешь, чтобы я тебя пожалел и виниться перед тобой начал? Не будет того.

– А ты чего на меня кричишь?! Я нынче тебе не холоп.

– Знаю. Сам вольную писал, так что не трудись объяснять. Коли во всем винишь меня и слушать ничего не хочешь, а только жалости просишь, то иди своей дорогой. У тебя еще рубля три осталось – прображничаешь, а потом под забором подохнешь. Вот Млада на небесах возрадуется, глядя, как ты тризну по ней справляешь, и с распростертыми объятиями встретит. Впрочем, это вряд ли. Она-то через мученическую смерть в рай попала, а ты, доведя себя до кончины, прямиком в ад отправишься. Так что, говорить будем? Если да, тогда садись, а нет – проваливай.

Богдан сел на лавку, как подрубленный, ноги сами подогнулись. Крепко сделанная лавка жалобно скрипнула от внезапно навалившейся тяжести. Богдан сейчас вроде и исхудал почитай вдвое против прежнего, да только весу в нем было изрядно, потому как костяк крупный. Сел, облокотился о стол и залился слезами, без рыданий, молча, только плечи порой подрагивали.

– Ты прости меня, Добролюб, сам не ведаю, что творю. Разве ж я не вижу, что и Горазда с того света едва вынули, и тебе досталось так, что врагу не пожелаешь. Да только сердце разрывается. Когда детишек малых хоронили, тоже душа стонала, но та боль ничто по сравнению с этой… когда всех порешили… а Млада ведь тяжелая была.

– Знаю.

– И как мне быть, Добролюб? Что делать?

– Это решать тебе. А только жалеть себя любимого – не дело.

– А что же, к наковальне становиться?

– А хотя бы и так. Я вот для себя решил, что буду резать гульдов, покуда сил моих хватит.

– И я с тобой, – вдруг спохватился Богдан. – Стрелять я обученный, так что одного-двоих спроважу на тот свет, а там и помереть можно.

– А не нужен ты мне в бою с таким настроением, потому как я жить хочу долго, очень долго – и так, чтобы гульдам каждый день моей жизни в горесть был. Вот как я хочу жить, а не по-дурному смерть принять.

– Ну так, значит, так.

– Не пойдет, Богдан. Не держи обиду, но не боец ты.

– Так что же мне тогда остается? Пить? Или самому податься в Гульдию?

– Неверно мыслишь.

– А как надо? Подскажи.

– Я хочу ватагу сбить и докучать гульдам. Но это дело простое. А вот обеспечить ватагу всем потребным для боя – это вопрос куда более серьезный. Вот где ты мне понадобишься, как никто другой.

– Стало быть, к наковальне?

– Можно и так сказать. Будешь ковать нам оружие и всякое снаряжение.

– Я ведь не оружейных дел мастер.

– Не беда. Не боги горшки обжигали, научишься. А уж тем оружием мы постараемся кровушку аспидам пустить так, что озеро запрудить можно будет.

В этот момент к столу подошла давешняя подавальщица и поставила перед Богданом кувшин с вином и кружку, после чего удалилась. Кузнец с вожделением посмотрел на кувшин и уже потянулся к нему, когда вновь заговорил Виктор:

– Если мучит жажда, у меня еще квас остался, попей. Коли возьмешь вино, считай – разговору не было. Я готов помочь, подсказать, поддержать, но сопли утирать не стану. И жалости от меня не жди.

Богдан с нескрываемой злобой посмотрел на Виктора. Вот кто объяснит, отчего у пьяных и тем более у похмельных так резко меняется настроение? То он кроткий, как ягненок, и ласковый, как кошененок, а то взъярится, как тигра зубатая. Волков спокойно выдержал этот взгляд. Кузнец, все так же злобно глядя на бывшего хозяина, схватил кувшин и разом опрокинул себе в глотку. Правда, длилось это недолго, потому как квасу там оставалось на пару глотков, – скорее не для утоления жажды, а для обозначения позиции. Вот и ладно. Пусть лучше злится на Виктора, нежели топит свое горе в вине. Помощь Богдана ой как понадобится, имелись у Виктора кое-какие задумки.

Этого не могло быть, но все же оно было. Постоялый двор, от которого не осталось и следа, взирал на своего хозяина новенькими постройками все еще светлых бревен. Прежний был тоже не особо старый, но дерево уже успело потемнеть. Только ворота прежние остались, с подпалинами от бушевавшего тут пожарища и отметинами от гвоздей, коими был прибит Горазд. Все выглядело один в один, даже мастерские на заднем дворе с фермами под ветряки. Как такое возможно?

Когда кузнец и хозяин подворья приблизились вплотную к воротам, навстречу им вышел Горазд. Ступает тяжело, сильно опираясь на клюку, но держится на своих ногах, передвигается без посторонней помощи.

– Здрав будь, Добролюб.

– И тебе скорейшего выздоровления. А что тут происходит? Никак воевода кому отдал землю под постоялый двор?

– А кому он его может отдать? – вопросом на вопрос ответил парень. – Твой это двор.

– А за какие деньги?.. Кто?..

– Лес полковой воевода выделил, а строили селяне. Сначала твое подворье восстановили, а только потом за село принялись. Староста попросил людей, так что всем миром навалились.

– Да как же так-то?! Вот-вот дожди зарядят, не поспеют свои дома поднять.