Страница 105 из 128
– Эй, парень, – я похлопал его по щекам. – Очнись. Повторять не понадобилось – он мгновенно открыл глаза.
– Ты кто? – голос у него был, как у воробья. – Тебе чего надо?
– Керосинчиком разжиться. – Керо... синчиком? – Ну да.
– Подожди... Что это было?
– «Иерихонские трубы». Слышал про такое?
– Слышал... Подожди. А ты кто?
– Поручик Валинецкий, егерские войска.
– Егер... так мы что, в Сибири?
– Еще нет. Но думаю, скоро будем. Он сел и огляделся по сторонам.
– Тут везде керосин, – сказал он. – Но я не знаю, как его качать. И еще вон в той бочке. Там тоже керосин.
Он замолчал и снова лег.
Я подошел к бочке. Открутил пробку, понюхал. Керосин. Крана нет, но есть шланг.
Справимся. Подтащил «горб», залил баки. Солдатик, приподнявшись на локте, смотрел на меня. Я забросил «горб» за спину, пристегнул. Подсоединил релихт к кабелю. Солдатик с трудом встал и, пошатываясь, подошел.
– Так, говоришь, «труба»? И какие же суки?..
– Сейчас полечу, добью их. Ты отойди в сторонку.
– Голова кружится, а то бы я с тобой...
Я надел шлем и перестал его слышать. Было без трех минут два. Десант где-то рядом...
Я сделал широкую петлю над Москвой, стараясь не пропустить больших площадей и прочих открытых мест, и сжег еще три «трубы»: у Савеловского вокзала, в парке Сокольники и последнюю, уже на обратном пути к Пушкинской набережной, – в районе зоопарка. Суки, подумал я, хоть бы слонов пожалели... Выходя из атаки и набирая высоту, я краем глаза увидел волнообразно скользнувшую над крышами угловатую тень. Это был «Лавочкин-317», разведчик-невидимка, предвестник вторжения. В стороне аэропорта и где-то справа, далеко, вспухли оранжевые пузыри разрывов:
«лавочкины» расстреливали радары. Значит, транспортники уже на подходе. Я поднялся выше и увидел их.
Наверное, если бы не наушники и не дикий вой моей турбины, их можно было бы и услышать. Даже один «Добрыня» возвещает о своем появлении чуть ли не за полчаса.
На Москву их шло не меньше сотни. Весь восток – полнеба – светился красными и зелеными огнями, мигал лиловыми вспышками маяков. Непонятно, как воздух мог удерживать столько металла...
Зарядив на всякий случай релихт, я спустился на плоскую крышу «Гамбурга», шестидесятиэтажной гостиницы, самого высокого здания в этой части Москвы.
Почему-то хотелось увидеть все своими глазами. Ноги гудели и подгибались, как после сотни приседаний со штангой. Я снял «горб» и, встав на колени, навалился грудью на низкий парапет. Подо мной искрилась Пресня, левее горбатились ангары «Московского Юнкерса», а дальше лежало темное пространство аэропорта. Правее и еще дальше, пожалуй, в районе Аграрного Университета, разгорался очень большой пожар. Были данные, что партийное руководство где-то там и собиралось. Ну что же...
Низкий рев тяжелых турбин вошел в меня через колени и кончики пальцев, и только потом я его услышал. Самолеты были уже, наверное, над восточными пригородами. В небе проплыли медленные метеоры, оставляя за собой бледные облачка: ракеты «Лена» сыпали осветительное конфетти. Пройдет несколько секунд... По облачкам пробежали искры, и вспыхнул синеватый сварочный свет. На небе начерталась раскаленная решетка. Я приподнял ноктоскоп: режуще-сиреневый свет заливал все, было светлее, чем у воды в солнечный полдень, но от отсутствия теней, от двухмерности, беспространственности мира затошнило, и я поторопился отгородиться щитком ноктоскопа от призрачного города. Да уж, рисуемая ноктоскопом штриховая, без полутонов, картина мира была куда реальнее, чем сама реальность в этом новом свете...
Солдаты внизу, «поймавшие зайчиков», еще минут десять будут дезориентированы.
Егерям этого хватит.
Первая волна самолетов вышла в зенит. Клянусь, даже я, дослужившийся до второго офицерского чина, прошедший от и почти до Тувинскую экспедицию, совершивший более тысячи десантирований, учебных и боевых, присутствовавший по долгу дальнейшей службы на многих маневрах и прочих подобных мероприятиях, – даже я никогда не видел, как десантируется целая егерская армия. На фоне блестящего, как фольга, неба проплывали размытые светом силуэты «Добрынь», и из распахнутых люков сыпались вниз черные, как маковые зерна, фигурки, быстро вырастая в размерах; иногда, при каком-то особом падении света, над их головами вспыхивал бледный круг – как очень большой нимб. Лишь над самой землей срабатывали двигатели, рисуя бенгальское колесо, и лопасти ротора подхватывали солдата и плавно опускали его на землю. Над головами уже опустившихся метались «горбатые» прапорщики, готовые прикрыть в случае внезапного огня. Через прицел релихта, дав полное увеличение, я видел, как егеря бежали по летному полю, а мимо меня – рукой подать – уже заходили на полосу «Добрыми» второй волны. Они не садились, они только проходили над полосой и взмывали, облегченные, круто вверх, а за ними на поле оставались, раскатываясь, как мячики, «барсы» на воздушной подушке, мчались куда-то, поводя тонкими стволами своих универсалок. Далеко, где-то в районе Кунцева, взорвалось что-то большое. Потом там же – еще и еще раз.
Поднялось пламя. Похоже, горел бензин. «Добрыни» уходили, но воздух не пустел окончательно: на малой скорости и небольшой высоте кругами ходили разлапистые двухфюзеляжные «сапсаны» – машины смешные с виду, но страшные в деле.
Позади меня – крыша мешала увидеть, откуда – донеслись пушечные очереди, и в небо потянулись трассирующие струи. В ответ грянуло несколько ракетных залпов – стрельба оборвалась. По-моему, это была единственная попытка отпора.
Выброска десанта длилась одиннадцать минут. Не. было потеряно ни одного самолета.
Через прицел я бегло осмотрел ближайшие улицы. Тройками и пятерками сновали егеря. На бульваре перед «Гамбургом» уже строили в шеренгу обезоруженных солдат Рейха. Никто не сопротивлялся. Небо понемногу меркло. «Сапсаны» иногда добавляли одну-две «Лены», но это было уже не то... Вторжение состоялось.
С чем вас и поздравляем, господа...
Я нацепил «горб», встал. Керосина оставалось на семь минут полета. Запустил турбину и шагнул с крыши. Перелетел реку – подумал еще: может быть, над водой?