Почему не Эванс?

Как бы оправдываясь, Бобби сунул руку в карман умершего и, вытащив шелковый платок, почтительно накрыл им лицо. Это все, что он мог сделать. Тут он заметил, что вместе с платком вытащил из кармана еще что-то. Это оказалась какая-то фотография, и, кладя ее на место, Бобби взглянул на запечатленное на ней лицо. Это было женское лицо, такое, которое странным образом западает в память. Она казалась почти девушкой, наверняка ей не было и тридцати. И не сама ее красота завладела воображением Бобби, а эта ее неотвязность, способность запоминаться навсегда. Такое лицо не забудешь, подумалось молодому человеку. Он осторожно и с почтением положил фотографию в карман, из которого она выпала, затем снова уселся на камень и стал ждать возвращения доктора.

Время тянулось очень медленно, во всяком случае, так казалось ждущему парню. И тут он вдруг вспомнил: он же обещал отцу сыграть на органе во время вечерней службы в шесть часов, а было уже без десяти! Естественно, отец сделает скидку на обстоятельства, но все равно Бобби жалел, что не попросил доктора сообщить отцу. Преподобный Томас Джонс был человеком исключительно нервным, причем волновался преимущественно по пустякам, а от волнения у него расстраивалось пищеварение, и он испытывал страшные муки. Бобби хоть и считал отца жалким старым ослом, но очень любил его. Преподобный же Томас, в свою очередь, считал четвертого сына жалким юным ослом и, уступая Бобби в терпимости, все пытался как-то перевоспитать молодого человека.

«Бедный старикан, – подумал Бобби. – Он будет рвать и метать. Он не будет знать, начинать службу или нет. Он изведется до того, что у него заболит живот, и тогда он не сможет поужинать. У него же не хватит ума понять, что я бы его не подвел, если б мог этого избежать. А, все равно, какое это имеет значение? Но он никогда не поймет. У всех, кому за пятьдесят, не осталось здравого смысла, они изводят себя до смерти по сущим пустякам. Наверное, их не так воспитывали, и теперь они ничего не могут с собой поделать. Бедный старый папочка, ума у него как у куренка!»

Он сидел и думал об отце со смешанным чувством любви и раздражения. Жизнь дома казалась ему одной непрерывной жертвой, приносимой в угоду представлениям его отца. А мистеру Джонсу она виделась непрерывной жертвой с его стороны. Жертвой, неверно понятой и принимаемой молодым человеком как должное. Вот так могут разниться представления об одном и том же предмете.

Как долго нет доктора – целую вечность! Пора бы ему уже давно вернуться. Бобби встал и угрюмо зашагал взад-вперед. Тут он услышал над головой какой-то звук и поднял глаза, благодаря Бога, что помощь подоспела и его услуги больше не нужны.

Но оказалось, что это не доктор, а какой-то незнакомый Бобби мужчина в брюках для гольфа.

– Послушайте, – сказал вновь прибывший, – случилось что-нибудь? Несчастье? Могу я чем-нибудь помочь?

Высокий мужчина с приятным тенором. Бобби видел его не очень четко, так как сумерки быстро сгущались. Он принялся объяснять, что произошло, а незнакомец по ходу объяснения издавал испуганные охи и ахи.

– Могу я что-то сделать? – спросил он. – Позвать на помощь или что-нибудь такое?

Бобби объяснил, что подмога уже идет, и спросил, не видит ли незнакомец признаков ее приближения.

– Пока никого нет.

– Видите ли, – продолжал Бобби, – у меня в шесть часов дело.

– А вам не хочется уходить.

– Да, не хочется, – признался Бобби. – То есть бедняга мертв и все такое, и разумеется, сделать ничего нельзя, но все равно… – Он умолк, обнаружив, как обычно, что ему сложно облечь сложные чувства в слова. Но его собеседник, казалось, все понял.

– Я знаю, – сказал он. – Послушайте, я сейчас спущусь, если, конечно, разгляжу дорогу, и побуду здесь, пока не придут эти ребята.

– Ах, что вы говорите? – с благодарностью воскликнул Бобби. – Видите ли, речь идет о моем отце. Человек он неплохой, но вечно расстраивается. Вам видно? Чуть левее, теперь вправо, вот так. И не трудно ведь совсем, а?

Он ободрял незнакомца и направлял его, пока двое мужчин не оказались лицом к лицу на узкой площадке. Пришельцу было лет тридцать пять. У него было несколько безвольное лицо, которому, казалось, недостает монокля и усиков.

– Я нездешний, – объяснил он. – Кстати, моя фамилия Бэссингтон-ффренч. Приехал присмотреть себе дом. Послушайте, надо же такому случиться. Вероятно, упал с утеса?

Бобби кивнул.

– Поднялся легкий туман, – объяснил он. – Тут опасный отрезок тропинки. Ну, пока. Большое спасибо. Я должен спешить. Очень любезно с вашей стороны.

– Ну что вы, – запротестовал Бэссингтон-ффренч. – Любой на моем месте поступил бы точно так же. Нельзя же оставить беднягу лежать. Я хочу сказать, это было бы как-то неприлично.

Бобби взобрался по крутой тропке, помахал сверху рукой и пустился бегом. Чтобы сэкономить время, он перемахнул через стену церковного двора, вместо того чтобы огибать ее по дороге и входить в ворота. За всем этим с глубоким неодобрением наблюдал из окна ризницы викарий. Было уже пять минут седьмого, но колокол продолжал звонить. Объяснения и взаимные упреки были отложены до окончания службы. Запыхавшись, Бобби опустился на свое сиденье и принялся манипулировать регистрами органа. По ассоциации он заиграл похоронный марш Шопена.

После службы, скорее с горя, нежели в гневе, как он это выразительно подчеркнул, викарий дал сыну нагоняй.

– Коль уж ты не можешь сделать что-то как следует, дорогой мой Бобби, – заговорил он, – лучше уж вовсе не делать. Я знаю, что у тебя и всех твоих молодых дружков, похоже, и понятия нет о времени, но есть Некто, которого нельзя заставлять ждать. Ты сам по собственному почину вызвался играть на органе. Я тебя не принуждал. И вдруг ты малодушно предпочел какую-то там забаву…

Бобби решил, что, пожалуй, лучше уж подать голос сразу, пока отца не занесло слишком далеко.

– Прости, пап, – бодро и беспечно сказал он, как говорил всегда, независимо от предмета беседы. – На этот раз я не виноват. Я стоял на страже над трупом.

– Ты что?

– Стоял на страже над одним бедолагой, который сорвался с утеса. Ты знаешь то место, где расщелина у семнадцатой метки? С моря поднялся туман, а он, должно быть, не заметил обрыва и шагнул вниз.

– О небо! – вскричал викарий. – Какая трагедия! И что же, он так на месте и умер?

– Нет. Он был без сознания. Умер он уже после ухода доктора Томаса. Но, разумеется, я счел своим долгом остаться там. Просто не мог уйти, бросив его. А тут подошел какой-то парень, так что я передал ему обязанности главного плакальщика, а сам во весь дух помчался сюда.

Викарий вздохнул.

– Ах, дорогой мой Бобби, – сказал он. – Неужели ничто не в состоянии поколебать твое бездушие? Оно причиняет мне неизъяснимое горе. Ты только что лицом к лицу столкнулся со смертью, а сам отпускаешь шуточки по этому поводу! Смерть совершенно тебя не трогает. Ваше поколение обращает в шутку все самое серьезное, самое святое.

Бобби переминался с ноги на ногу. Что ж, коль отец не понимает даже, что ты шутишь лишь потому, что тебе плохо, значит, он и вовсе ничего не понимает. Разве такое объяснишь? Когда рядом смерть и горе, нельзя падать духом. А впрочем, чего от него ждать? Все, кому за пятьдесят, ничего не понимают. У них чертовски странные взгляды. «Наверное, это все война, – подумал верный сын. – Она их так скрутила, что теперь уж не распрямиться». Ему было и неловко за отца, и жаль его.

– Прости, пап, – сказал он, красноречивым взглядом давая понять, что они никогда не найдут общего языка. Викарию было жаль сына: тот выглядел смущенным. Мальчик и понятия не имеет, насколько серьезная штука жизнь. Даже само его извинение прозвучало чересчур дерзко и легковесно.

Они направились к дому викария, причем каждый прилагал огромные усилия, чтобы найти оправдания другому. Викарий думал: «Интересно, когда же Бобби наконец чем-нибудь займется?»

А Бобби думал: «Интересно, сколько мне еще торчать тут?»