Страница 7 из 19
Я уже начал отворачиваться, как вдруг зеленые ветви слегка колыхнулись и снова застыли. Я вздрогнул и замер, словно вмороженный в глыбу льда. Женщина не изменилась, все та же улыбка, то же выражение, но у меня странное ощущение, что и она словно бы оживала на кратчайший миг.
Мои ладони снова принялись щупать и поглаживать раму, передавая ей свое тепло и получая часть обратно. После долгого ожидания ветви качнулись, я отчетливо видел, как их колышет ветер, затем снова застыли, но теперь я сцепил зубы и с колотящимся от возбуждения сердцем принялся тереть раму, как Аладдин медную лампу.
Ветви начали покачиваться, затрепетали листочки, я прислушивался и уловил их шелест. Женщина продолжала с той же застывшей улыбкой рассматривать меня, я вздрогнул с головы до ног, когда в ее взгляде появилось нечто новое, затем длинные ресницы опустились, на мгновение закрыв глаза и бросив тень на щеки, тут же поднялись.
С колотящимся сердцем я жадно рассматривал полные жизни и любопытства глаза, блестящие, с коричневой радужкой, красиво вырезанный нос, слегка приподнятый, изумительно точно очерченные губы и небольшую россыпь веснушек на щеках, что недопустимо для леди.
Она в самом деле смотрит большими удивленными глазами, во рту у меня мгновенно пересохло. Сердце рвется из груди и требует отодвинуться, от женщин вообще ничего хорошего нельзя ждать политику, но… какая женщина!
– Класс, – прошептал я и не узнал своего хриплого голоса, – это же надо… так… ты как живая…
Я протянул руку, кончики пальцев коснулись холста, или же это поверхность чего-то посложнее, ощутилось легкое покалывание. Непроизвольно дернул рукой, изображение неожиданно резво поплыло в сторону, женщина оказалась наполовину за рамой, а с другой стороны открылся вид на зеленый луг, за ним лес и коричневый холм.
Сердце вот-вот разорвется, я осторожно повел пальцами дальше, изображение легко прокручивается, но дальше разные виды, а из меня неважный натурщик, уже осторожнее потащил бесконечную картинку обратно, пока в рамке не оказалась та озорная девушка с веснушками вокруг вздернутого носа.
На этот раз мне почудилось, что она чуть улыбнулась. Я проговорил с напряжением в голосе:
– Ты… как?
Она не ответила, но во взгляде я увидел интерес, а губы дрогнули в поощрительной улыбке.
– А как тебя зовут?
Ее лицо чуть изменилось, мне послышался ответ, я невольно переспросил:
– Как-как?
От портрета донесся слабый голосок:
– Кри…
Ее глаза в самом деле смотрят на меня, даже голову повернула чуть-чуть, а сам портрет словно бы обрел добавочную объемность. Я отступил, сердце колотится, кровь ударила в голову.
– Кри?..
– Кри, – донесся нежный голос.
– Это же надо, – прохрипел я, – ага, Кри… А полностью?
На этот раз она повернула голову и смотрела на меня уже не краем глаза, а прямо в мое лицо. Мне казалось, что надолго застыла, словно снова умерла, затем голосок прозвучал снова:
– Крис.
Я перевел дыхание, сердце едва не выпрыгнет, страшно и жутко, я уже видел на гобеленах вытканные картины битв, где цветные человечки дерутся на мечах и копьях, не должен бы вот так, но все равно…
– Ну да, – сказал я трясущимися губами, – понятно, дериватное сокращение и аффиксальное словопроизводство. То есть ты… Кристина, да?.. А Кристина – дериват от Кристианида. Эх, досокращаемся как-нибудь до полной наготы, что вообще-то для кого-то и весьма заманчиво… Кри, а ты кто?
Она долго молчала, что-то там происходит, надолго замирает, наконец снова посмотрела на меня, губы чуть шелохнулись, но ни слова я не услышал.
– Что, – спросил я, – ты помнишь?
Она посмотрела на меня в удивлении.
– Солнце… море… гидреты… айрспиды… всегда весело…
– Это хорошо, – сказал я, – когда все весело. Тебе там как?.. Может быть, сойдешь? У меня тут конфеты, сладости, кофе, пирожные…
Она произнесла ровным голосом:
– Нет.
– Не можешь? – спросил я без сожаления. – Или нельзя?
Она подумала, снова лицо и все изображение застыли, наконец произнесла тихо:
– Нехорошо.
Сердце мое заколотилось так, что в ушах загремели барабаны.
– Хорошо! – ответил я убежденно. – Что старая мораль понимает?.. Мы, молодые, лучше знаем, что есть хорошо!.. А они достают нас своим занудством, правилами, обычаями, всегда знают, как надо, а почему надо именно так, как хотят они? Мы – новое поколение, мы лучше знаем!.. разве не так?
Ее глазки заблестели, она произнесла нерешительно:
– Так…
– Тогда сойди, – предложил я. – Мы съедим эти пирожные, и ты снова вернешься на свое место. Никто не узнает!
Она подумала, судя по ее виду, затем чуть покачала головой.
– Нет.
– Но ты же можешь, – сказал я убеждающее, – ты можешь?
– Нельзя, – ответила она, – а вдруг ты моргул?
– Нет, – заверил я клятвенно, – я точно не моргул. Если совсем уж точно, я даже не знаю, что это. Или кто это.
Она недоверчиво улыбнулась.
– Откуда я знаю, что тебе можно верить?
Я встал перед портретом.
– Разве по моему честному лицу не видно, что я не этот самый, который?
Она ответила резонно:
– Я их не видела.
В дверь заглянул сэр Вайтхолд, поклонился, сказал торопливо:
– Ваша светлость, люди сэра Климента отыскали две бригады каменщиков в соседнем поселке.
– Хорошая новость, – сказал я обрадованно. – К работе приставил?
– Сразу же! – сказал он. – Вот только платить им, или же пусть радуются, что живы?
– Пусть радуются, – сказал я, – что живы, но платить будем.
Он кивнул и пропал за дверью. Я вернулся к работе, но теперь время от времени поглядывал на нее. Она наблюдала за мной тоже, сэр Вайтхолд появлялся часто, подавал бумаги, докладывал о событиях, на портрет не обращал ни малейшего внимания, но Кри, как я понял, внимательно наблюдает за нами то ли из простого любопытства, то ли старается понять, в самом ли деле я не моргул.
На обед времени не хватило, я не стал затруднять сэра Вайтхолда такими пустяками, чтобы кто-то принес мне прямо в кабинет, слуги разбежались, а воинов и так недостает, создал сыра и кусок пирога, быстро сожрал и запил двумя чашками крепкого кофе.
Спохватившись, спросил:
– Кстати, может, чашечку кофе?
Она ответила после долгой паузы:
– Нет.
Подбодренный ответом, молчание все-таки хуже, я спросил настойчиво:
– Ну почему?
Снова затруднительное молчание, наконец она произнесла:
– Я не знаю, что это.
– Ах, это, – сказал я с облегчением, – ну, узнать несложно. Но вот сладкий пирог, это ты знаешь. Вот сыр! Подумай.
Мне показалось по ее лицу, что она колеблется. Наконец она покачала головой:
– Нет.
Я взял кусок медового пирога и подошел к картине.
– Я могу тебе его подать?
Снова долгое колебание, наконец она произнесла:
– Да.
Ошарашенный, сам не ожидал, я нерешительно протянул пирог к картине. Ничего не происходило, и только когда уже почти коснулся поверхности, ее пальцы быстро ухватили лакомство.
Ничего дальше не произошло, изображение осталось таким же, только пирог исчез, его поедание произошло где-то там, по ту сторону моего понимания.
– На здоровье, – сказал я на всякий случай и вернулся к столу, но в голове все вертится насчет такой картины, где изображенное не только двигается, этим не удивишь, но и общается, это тоже понять можно, но вот чтобы жрало…
С другой стороны, всем нам нужна подпитка, без притока энергии и я замру. Идеальными считаются те организмы, что могут жрать все, есть такая гордая поговорка: человек не свинья – все сожрет. Потому и стал царем природы. А если бы еще научиться поглощать тепловую и солнечную энергию…
Я покосился на картину. В пещерные времена единственной возможностью войти в бессмертие было высечь свое изображение на каменной стене. Потом цари приказывали изготавливать свои статуи, а в более позднее время вельможи заказывали портреты в красивых и героических позах. И всегда люди стремились к чему-то большему, максимальному, разговаривали, как с живыми, с рисунками на стене, со статуями и портретами, рассказывали о своих успехах, делились заботами…