Страница 2 из 23
Когда очнулся снова, через окошко смотрело яркое солнышко, на полу отпечатались оранжевые квадраты. На стенах под самым потолком темнели пучки травы, Кварк почти видел, как оттуда на него катятся тяжелые волны запахов, окутывают, проникают в тело, что-то там перестраивают, лечат.
Из глухой стены словно вырастали рога матерого изюбря, под ними стволами вниз повисли два охотничьих ружья. Сбоку дверь в другую комнату, а на стене целый ряд полотенец с удивительно яркими цветами…
Кварк, несмотря на слабость, насторожился. Таких узоров не встречал, но они потащили в памяти смутно тревожные ассоциации. Словно бы уже видел, точно видел, но вспомнить не может, потому что на самом деле все-таки их не мог видеть, во всяком случае, вот так – глазами, а не шкурой, кровью, плотью своей, нервами – за то видение поручиться не может.
Кстати, если уж вычленять что-то знакомое, то вон тот цветок похож на стилизованное изображение древнеиндийского бога огня Агни, а соседний – бога ветров Вейю. Оба остались в современном русском как огонь и веять…
В глубине комнаты большая печь. Оттуда как раз, стоя к нему спиной, рослая женщина доставала ухватом чугунок. Их Кварк видел только в музеях этнографии. Крышка чугунка тяжело приподнималась, оттуда выстреливались клубы пара.
– Проснулся, мож? – сказала женщина, оборачиваясь. Голос у нее оказался удивительно низким, грудным. – Сейчас ушицы отведаешь, а то во сне просишь: юшки да юшки…
Подошла с полной тарелкой к кровати, села с Кварком рядом. На него повеяло теплом.
– Проголодался небось?
– А сколько?.. – сказал Кварк с трудом. Шевелить языком, губами, проделывать все движения, которые раньше получались сами собой, было невероятно трудно. – Сколько я провалялся?
– Семь ден, – ответила женщина. – Ты крепкий. Вон поки донесли, совсем плохий бул… Разевай пащечку, буду кормить.
Говорила она странно, словно бы на старом, забытом диалекте, но Кварк понимал ее прекрасно, чему смутно удивился, несмотря на слабость. Он потянул ноздрями, аромат просочился внутрь, желудок дернулся, затанцевал от нетерпения.
Уху глотал жадно, горячие волны прокатывались по измученному телу, а оно наливалось хорошей тяжестью.
– Йиж-йиж, – приговаривала она, поднося ему ложку к губам, – мож должон трапезовать добре.
Кварк, быстро насытившись и отяжелев, ел медленнее, во все глаза рассматривал женщину. Мягкие, добрые черты лица, чистые лучистые глаза, приветливый взгляд – в больнице бы выздоравливали от одного ее присутствия.
– Ще ложечку… ще… – приговаривала она.
Он вздрогнул. Женщина смотрела, как его лицо наливается густой краской, сказала все тем же низким волнующим голосом:
– Глупый, знайшов, чего стыдобиться… Да пока без памяти, как же инакше? Да и сейчас еще не встати. Погодь, принесу посуд.
Она исчезла из комнаты, Кварк закрыл глаза от унижения.
С этого дня он в забытье больше не проваливался, пил густые настойки, ел уху и жареное мясо, пробовал подниматься. На третий день уже сидел на постели, но когда попробовал встать, грохнулся во весь рост.
– Спасибо, – сказал он однажды, – за спасение! Но я до сих пор не знаю, как тебя зовут.
– Данута, – ответила она.
– Странное имя, – заметил он. – А я Кварк.
– Это у тебя чудное, – удивилась она.
– Зато наисовременное, – объяснил он. – Родители шли в ногу с временем… Слушай, Дана, я хочу попробовать выползти из хаты, на завалинке посидеть… Не отыщешь палку покрепче?
Дважды останавливался отдохнуть, но все-таки, держась за стену, выбрался в сени, Дана поддерживала с другой стороны, наконец под ногами скрипнул порог. Солнце только поднималось над лесом, день обещал быть жарким, и Кварк осторожно стянул через голову рубашку. Странно и непривычно сидеть без дела, загорать в прямом смысле слова. Но – жив! Оклемался, будет жить, будет топтать зеленый ряст.
Дома как один – высокие, из толстых бревен, угрюмые, темно-серые, в один ряд, за ними полоски огородов, а дальше вековая – да где там! – тысячелетняя, миллионолетняя тайга. Ягоды, грибы, дикий виноград, кишмиш, уйма дичи пернатой и четвероногой, рыба в ручьях: знаменитая кета, чавыча, кижуч…
Позади хлопнула дверь. Данута прошла с ведром, ласково коснулась его затылка ладонью:
– Отдыхай!.. Зайду к Рогнеде, хай коз сдоит. Тебе надобно козьего.
– Спасибо, – сказал он с неловкостью. – Столько хлопот из-за меня. А у этой… Рогнеды странное имя.
Она обернулась, пройдя несколько шагов. Голос ее был задумчивый:
– Это теперь имена странные. А у Рогнеды файное имя.
«Рогнеда, – думал он. – Данута и Рогнеда. Все-таки странно… Языческие? Ведь у женщин от той эпохи имен почти не осталось, это мужчины сохранили своих Владимиров, Аскольдов, Олегов, Игорей, Вадимов, еще всех с окончанием на «слав», а теперь уже встречаются все более древние славянские: Гостомысл, Рюрик, Бранибор, Скилл – причуды моды неисповедимы, но здесь, в этой деревушке, не только имена, здесь и диалект попахивает стариной».
Из дальнего конца улицы донеслось:
– Эге-гей!
Пронеслись стайкой и пропали дети, впереди со всех ног мчался белоголовый мальчишка с палкой, на которую была насажена волчья голова. Странная игрушка, – подумал Кварк невольно.
Он нежился на солнце, вбирал его всеми порами кожи, запасал, жмурился от наслаждения. Когда рядом прошелестели легкие шаги, открыл глаза, схватил Дануту за подол:
– Дана, там ребятня с волчьей головой… Другой игрушки нет, что ли?
Данута поставила ведерко на крыльцо, ясно посмотрела ему в глаза:
– Да они ж сами и залесовали, как отнимешь?.. Да и нам, неврам, волки как бы сродственники. Когда ворогуем, когда дружим.
Он вздрогнул:
– Неужели тот малыш сразился с волком?
– Нет, их было чатвера. Подымайся, пора ядати.
Он кивнул поспешно, опасаясь спугнуть неясное, что оформлялось в мозгу:
– Иди, я приду сейчас.
Она прошуршала мимо. «Чатвера»… слово знакомое, именно в таком виде слышал раньше, как и «ядати»… Стоп! На лекциях, когда готовился к карьере филолога, когда читал Веды в подлиннике… Все пошло прахом, вспоминать перестал, ибо связано с женщиной, которая так много навредила, напакостила… Но слова языка древних Вед и раньше проскальзывали в ее речи, он принимал их за диалектизмы. Конечно, всякий знает, что современный русский идет от славянского, который, в свою очередь, вычленился из индоевропейского или арийского языка, но ведь только грамматический строй сохраняется тысячелетия, более или менее не меняясь, а лексика за несколько сот лет меняется чуть ли не наполовину! Откуда же столько слов из древнейшего языка? Может быть, даже из праязыка?
Встал с трудом, поковылял в горницу. Данута разливала молоко по кружкам.
– Дана, – сказал он медленно, – у меня к тебе вопрос…
В ее глазах мелькнул испуг. Струйка молока плеснула мимо, он схватил тряпицу, протянул ей и, когда руки встретились, ощутил, как дрогнули ее пальцы.
– Вопрос, – повторил он, запинаясь, инстинктивно сменив тему. – Тебе не накладно кормить меня, здорового мужика? Ты же одна, я вижу…
Она вздохнула с облегчением. Уже увереннее вытерла лужицу, придвинула к нему чашку.
– Не тревожься, – ответила она певуче. – Когда тебя принесли, в городище так и порешили, что у меня полежишь. У других забот богато: дети, скот, фамилии. А я одна, могу за тобой ходить. Как вишь, выходила.
Вечером он долго лежал поверх одеяла. Данута, Рогнеда, арийские и древнеславянские слова, старинный орнамент… У русского языка четкие родственники в санскрите, но здесь столько абсолютно одинаковых лексических единиц! Или часть племени еще во время великого похода с Днепра, или, как пишут в энциклопедиях, арийского завоевания Индии, откололась по дороге и забрела в Уссурийскую тайгу, и с той поры живет изолированно, общаясь с внешним миром лишь изредка?
Послышались шаги, открылась дверь. Данута, на ходу расплетая косу, прошла через комнату, покосилась на него. Глаза ее и губы улыбались.