Огненный ангел

— Из чего состояла мазь, которой в этих случаях натирала себя?

— Мы брали разных трав: поручейника, петрушки, аира, жабника, паслена, белены, клали в настой от борца, прибавляли масла из растений и крови летучей мыши и варили это, приговаривая особые слова, разные для разных месяцев.

— Присоединяла ли ты к этому составу жир умерщвлённых тобою младенцев, притом топлёный или поджаренный?

— Нет, в этом не было нужды.

— Видала ли ты на шабаше Злого Духа, восседающего в виде козла на троне, должна ли была поклоняться ему и целовать его нечистый зад?

— Это мой грех. Притом мы приносили ему наши дары: деньги, яйца, пироги, а некоторые и украденных детей. Ещё мы кормили своими грудями маленьких демонов, имевших образ жаб, или, по приказанию Мастера, секли их прутьями. Потом мы плясали под звуки барабана и флейты.

— Участвовала ли ты также в служении богопротивной чёрной мессы?

— Да, и Дьявол как сам причащался, так давал и нам причастие, говоря “сие есть тело моё”.

— Было ли то причастие под одним видом или под двумя?

— Под двумя, но вместо гостии было нечто твёрдое, что трудно было проглотить, а вместо вина — глоток жидкости, ужасно горькой, наводящей холод на сердце.

— Вступала ли ты на шабаше в плотские сношения с Дьяволом?

— Дьявол выбирал среди женщин ту, которую мы называли царицею шабаша, и она проводила время с ним. А другие все, в конце пира, соединялись, как случится, кто к кому приблизится, женщины, мужчины и демоны, и только иногда Дьявол вмешивался и сам устраивал пары, говоря: “Вот кого тебе нужно”, или: “Вот эта подойдёт тебе”.

— Случалось ли тебе быть таковой царицей шабаша?

— Да, и не один раз, чем я и бывала очень горда, — Господи, помилуй мою душу!

— Скажи нам, доставляло ли тебе соитие с дьяволом большую усладу, нежели с мужчиною?

— Гораздо большую, безо всякого сравнения.

— Бывало ли при этом у него извержение семени?

— Да, но семя это было холодное.

— Были ли у тебя дети от сожительства с демоном?

— Родилась маленькая белая мышь, очень хорошенькая, но я её задушила и закопала в саду, над рекой. Ах, если бы у меня были дети, многих грехов не совершила бы я!

— Доставляло ли тебе удовольствие посещать празднества шабаша?

— Крайнее, так что отправлялись мы на шабаш, как на свадьбу. Дьявол в то время держал прикованными наши сердца так крепко, что в нас не могло войти никакое другое желание. Мне тогда казалось, что каждый раз на шабаше видела я сотни новых и чудесных вещей, что музыка шабаша приятнее всякой другой и что там как бы земной рай.

— Учил ли тебя дьявол, как производить грозу, град, крыс, мышей, кротов, как перекидываться в волков, как лишать коров молока, как губить урожаи и как делать мужчин неспособными к брачному сожитию?

— Учил всему этому и многому другому, в чём я признаю себя грешной пред Господом Богом и пред людьми.

— Скажи, как умеешь ты производить грозу?

— Для этого надо в поле, в том месте, где растёт трава паслен, сделать ямку в земле, присев над ней, омочить её и сказать: “Во имя Дьявола, дождись!” — и тотчас найдёт туча и будет дождь.

— А как лишать мужчин их силы?

— Для этого есть больше пятидесяти средств, например, взять части самца у только что убитого волка, пойти на порог того, кого хочешь испортить, назвать его по имени, и когда он ответит, оплести то, что в руках, белой тесьмой, — а впрочем, я не хочу вам рассказывать!

— Причиняла ли ты этими средствами, а также в образе волчихи или иного оборотня, вред полям, животным и людям?

— Страшный вред, которого нельзя и исчислить, ибо мы пожирали множество ягнят, истребляли посевы и плодовые сады, наводили на деревни полчища крыс и многих женщин делали неспособными иметь потомство, и, думаю я, если бы не пришло к нам раскаянье, вся та местность погибла бы от неурожаев и бедствий! Но к чему расспрашиваете вы меня далее, если я всё равно не в силах пересказать вам всех моих грехов! Ах, возведите меня скорей на костёр, потому что и здесь враг мой не покидает меня, — он сейчас схватит меня! Убейте меня, скорее! скорее!

При последних своих восклицаниях Рената заметалась, готовая броситься на судей, но двое дюжих стражей снова взяли её за руки и удержали от такого намерения. Тогда Архиепископ, может быть, обеспокоенный поведением подсудимой, а может быть, просто утомлённый следствием, обратился к инквизитору с такими словами:

— Не достаточно ли с нас, если обвиняемая сама признала себя виновною и достойною костра?

Брат Фома, который в допрос кидался, как весёлая выдра в воду, возразил:

— Я полагаю, что должно сначала узнать имена демонов, с которыми эта негодница вступала в сношения, точные условия её пакта с ними, а также выспросить у неё, кто были её сообщники во всех этих богопротивных деяниях. Ибо говорит Апостол: они вышли от нас, ex nobis egressi sunt![ccxiii]

Рената, расслышав слова инквизитора, воскликнула сдавленным голосом:

— Не надо меня больше спрашивать! Я ничего не скажу больше! У меня не было сообщников! С кем я встречалась на шабаше, те далеко. То было не здесь, в другой стране! Милостивый Господи Христе, приди мне на помощь!

Брат Фома возразил ей:

— Э, голубушка, поверь, у нас найдутся средства, чтобы развязать тебе язык!

После этих слов он крикнул, обращаясь к кому-то, в темноту:

— Эй, мастер, покажи-ка ей, какие есть у нас игрушки!

Из глубины подземелья, со стороны страшной дыбы, выступил человек, плечистый, бородатый, в котором нельзя было не признать палача. Я опустил руку на эфес шпаги, но тотчас встретил пристальный взгляд графа, который молчаливо убеждал меня сохранять спокойствие до последней возможности.

Брат Фома продолжал свою речь, обращаясь к Ренате:

— Погляди, любезная, на наши запасы. Лучше тебе добровольно рассказать нам всё, что ты знаешь, и назвать имена всех своих подлых соучастниц и всех тех, кого встречала ты на шабашах. Ведь всё равно придётся тебе говорить, когда приладим мы тебе к рукам или ногам всякие такие штучки.

Тем временем палач, не произнося ни слова, показывал, одно за другим, разные орудия пытки, совершая тот обряд, который в нашем судопроизводстве называется “устрашением”[ccxiv], а брат Фома, смакуя свои слова, объяснял назначение показываемых вещей, говоря:

— Вот это, милая моя, — жом; им ущемляются большие пальцы, и, когда винты подвинчиваются, из-под ногтей течёт кровь. А это — шнур; когда зашнуруем мы тебе в него руки, запоёшь ты иным голосом, так как входит он в мясо не хуже ножа. А это ещё — испанский сапог; мы положим твою ножку между двумя пилами и будем сжимать её, хоть до тех пор, пока не распилится кость и не потечёт мозг. А там вот — стоит дыба; как подтянем мы тебя на неё, так руки и вывернутся из суставов[ccxv].

Рената слушала все эти слова с таким видом, как если бы они не относились к ней и как если бы она не видела перед собою страшных орудий пытки. Но моё волнение достигло последнего предела, и я готов был вскочить и броситься на доминиканца, когда граф, конечно, поняв моё состояние, нашёл возможным вмешаться, сказав так:

— Я тоже, как и Его Высокопреподобие, думаю, что для первого раза мы узнали достаточно. Должно заседание прервать, так как мы утомлены, и предстоит нам ещё допросить свидетелей, мать Марту и сестёр.

Брат Фома принял эту речь с таким видом, как хищный зверь, у которого кто-то пытается отнять его добычу, и решительно возразил:

— Совсем напротив, господин граф! Надо торопиться с допросом, пока эта жёнка не успела получить советов от дьявола, и я полагал бы, что сейчас же надо приступить к допросу с пристрастием. Вы, верно, забыли, что запрещено только повторять пытку, если не явится новых улик, но все авторитеты согласны, что при преступлении особо важном, crimen exceptum, пытку можно продолжать на следующий день или ещё на следующий, и умы, достойные уважения, приглашают в таких случаях ad continuandum tormenta, non ad iterandum[82]. Итак, сегодня мы начнём, а завтра будет у нас случай продолжить…[ccxvi]