Страница 12 из 49
- Мама, - спросила раз Зоя, - почему так: деревья чем старше, тем красивее, а человек, когда старый, становится соврем некрасивый? Почему?
Я не успела ответить.
- Неправда! - горячо возразил Шура. - Вот бабушка старая, а разве некрасивая? Красивая!
Я вспоминаю свою маму. Нет, сейчас никто не назовет ее красивой: у нее такие усталые глаза, впалые, морщинистые щеки...
Но Шура, словно подслушав мою мысль, говорит:
- Я кого люблю, тот для меня и красивый.
- Да, правда, - подумав, соглашается Зоя.
... Однажды, когда мы шли втроем вдоль шоссе, нас нагнала грузовая машина и вдруг затормозила.
- В школу? - коротко спросил шофер, выглянув из окошка.
- В школу, - удивленно ответила я.
- Ну-ка, давайте сюда ребятишек.
Не успела я опомниться, как Зоя с Шурой оказались в кузове, и под их восторженный крик машина покатила дальше.
С того дня до самой весны в один и тот же час нас нагонял на дороге этот грузовик и, захватив ребят, довозил их почти до самой школы. Там, на углу, они вылезали, а машина мчалась дальше.
Мы никогда не дожидались "нашей машины", нам нравилось вдруг услышать за спиной знакомый басовитый гудок и такой же густой, низкий оклик: "Ну-ка, забирайтесь в кузов!" Конечно, добродушному шоферу просто было с нами по дороге, но ребята почти поверили, что он нарочно приезжает за ними. Очень приятно было так думать!
НОВОСЕЛЬЕ
Через два года после приезда детей в Москву Анатолию Петровичу дали другую комнату, более просторную и удобную, в доме No 7 по Александровскому проезду.
Теперь Александровского проезда не узнать: по обе стороны выросли новые большие дома, тротуары и мостовая залиты ровным, гладким асфальтом. А в те времена здесь едва набралось бы с десяток домишек совсем деревенского вида, за ними тянулись какие-то грядки, огороды, а дальше - большой, неуютный пустырь.
Наш домик стоял совсем одиноко, как говорится, - на отшибе, и, возвращаясь с работы, я видела его еще издали, как только выходила из трамвая. Жили мы во втором этаже. Новая комната была куда лучше нашего прежнего жилья: теплее, светлее, просторнее.
Ребята очень радовались новоселью. Они любили всё новое, и переезд доставил им большое удовольствие. Немало времени они потратили на сборы. Зоя бережно складывала книги, тетради, вырезанные из журналов картинки. Шура тоже деловито собирал и упаковывал свое хозяйство: стеклышки, камешки, крючки, железки, согнутые гвозди и еще множество предметов, назначение которых оставалось для меня загадкой.
В новой комнате мы отвели ребятам угол, поставили туда небольшой стол, повесили полку для учебников и тетрадей.
Увидев стол, Шура немедленно закричал:
- Левая сторона, чур, моя!
- А правая - моя, - охотно согласилась Зоя, и, как бывало не раз, повод для спора исчез сам собой.
Наша жизнь потекла по-прежнему: день шел за днем, мы работали, учились. По воскресеньям "открывали" какой-нибудь новый кусок Москвы: ездили то в Сокольники, то в Замоскворечье, то катались в трамвае "6 по Садовому кольцу, то гуляли по Нескучному саду.
Анатолий Петрович хорошо знал Москву, и старую и новую, и немало мог порассказать нам о ней.
- А где же мост? - спросил однажды Шура, когда мы проходили по Кузнецкому мосту, и в ответ выслушал интересный рассказ о том, как здесь в старину был настоящий мост и как речка Неглинка ушла под землю.
Так мы узнали, откуда взялись в Москве всякие "валы", "ворота", Столовый, Скатертный, Гранатный переулки, Бронные улицы, Собачья площадка.
Анатолий Петрович рассказывал, почему Пресня называется Красная, почему есть Баррикадная улица и площадь Восстания.
И страница за страницей раскрывалась перед ребятами история нашего чудесного города,
ГОРЕ
Однажды в конце февраля были взяты билеты в цирк. В кино, в цирк мы водили детей не часто, зато каждый такой поход был настоящим праздником.
Ребята ждали воскресного дня с нетерпением, которое ничем нельзя было укротить: они мечтали о том, как увидят дрессированную собаку, умеющую считать до десяти, как промчится по кругу тонконогий конь с крутой шеей, украшенный серебряными блестками, как ученый тюлень станет перебираться с бочки на бочку и ловить носом мяч, который кинет ему дрессировщик...
Всю неделю только и разговоров было что о цирке. Но в субботу, вернувшись из школы, я с удивлением увидела, что Анатолий Петрович уже дома и лежит на кровати.
- Ты почему так рано? И почему лежишь? - испуганно спросила я.
- Не беспокойся, пройдет. Просто неважно себя почувствовал...
Не могу сказать, чтобы меня это успокоило: я видела, что Анатолий Петрович очень бледен и как-то сразу осунулся, словно он был болен уже давно и серьезно. Зоя к Шура сидели подле и с тревогой смотрели на отца.
- Придется вам в цирк без меня пойти, - сказал он, заставляя себя улыбнуться.
- Мы без тебя не пойдем, - решительно ответила Зоя.
- Не пойдем! - отозвался Шура.
На другой день Анатолию Петровичу стало хуже. Появилась острая боль в боку, стало лихорадить. Всегда очень сдержанный, он не жаловался, не стонал, только крепко закусил губу. Надо было пойти за врачом, но я боялась оставить мужа одного. Постучала к соседям - никто не отозвался, должно быть, вышли погулять: ведь было воскресенье. Я вернулась растерянная, не зная, как быть.
- Я пойду за доктором, - сказала вдруг Зоя, и не успела я возразить, как она уже надела пальтишко и шапку.
- Нельзя... далеко... - с трудом проговорил Анатолий Петрович.
- Нет, пойду, я пойду... Я знаю, где он живет! Ну, пожалуйста! - И, не дожидаясь ответа, Зоя почти скатилась о лестницы.
- Ну, пусть... девочка толковая... найдет... - прошептал Анатолий Петрович и отвернулся к стене, чтобы скрыть серое от боли лицо.
Через час Зоя вернулась с врачом. Он осмотрел Анатолия Петровича и сказал коротко: "Заворот кишок. Немедленно в больницу. Нужна операция".
Он остался с больным, я побежала за машиной, и через полчаса Анатолия Петровича увезли. Когда его сносили вниз по лестнице, он застонал было и тотчас смолк, увидев расширенные от ужаса глаза детей.
... Операция прошла благополучно, но легче Анатолию Петровичу не стало. Всякий раз, как я входила в палату, меня больше всего пугало его безучастное лицо: слишком привыкла я к общительному, веселому характеру мужа, а теперь он лежал молчаливый, и лишь изредка приподнимал слабую, исхудалую руку, клал ее на мою и все так же молча слабо пожимал мои пальцы.
5 марта я пришла, как обычно, навестить его.
- Подождите, - сказал мне в вестибюле знакомый санитар, как-то странно взглянув на меня. - Сейчас сестра выйдет. Или врач.
- Да я к больному Космодемьянскому, - напомнила я, думая, что он меня не узнал. - У меня постоянный пропуск.
- Сейчас, сейчас сестра выйдет, подождите, - повторил он.
Через минуту поспешно вошла сестра.
- Присядьте, пожалуйста, - сказала она, избегая моего взгляда.
И тут я поняла.
- Он умер? - выговорила я невозможные, невероятные слова.
Сестра молча кивнула.
* * *
... Тяжело, горько терять родного человека и тогда, когда задолго до конца знаешь, что болезнь его смертельна и потеря неизбежна. Но такая внезапная, беспощадная смерть - ничего страшнее я не знаю... Неделю назад человек, никогда с детства не болевший, был полон сил, весел, жизнерадостен - и вот он в гробу, не похожий на себя, безответный, безучастный...
Дети не отходили от меня: Зоя держала за руку, Шура цеплялся за другую.
- Мама, не плачь! Мамочка, не плачь! - повторяла Зоя, глядя на неподвижное лицо отца сухими покрасневшими глазами.
... В холодный, сумрачный день мы стояли втроем в Тимирязевском парке, ожидая моих брата и сестру: они должны были приехать на похороны. Стояли мы под каким-то высоким, по-зимнему голым деревом, нас прохватывало холодным, резким ветром, и мы чувствовали себя одинокими, осиротевшими.