Страница 4 из 6
Мне и другим, кто был знаком с ним получше, все это казалось странным ведь мы-то знали, каким ярким и остроумным собеседником он может быть, какая огромная эрудиция скрывается за его почти всегдашней отрешенностью и молчанием. Но мало ли как может складываться у человека жизнь!
И вдруг такая развязка!
Я тут же отправился к нему. Весь день заняли обычные в этой ситуации хлопоты - надо было помочь родственникам и тем немногим, кто пришел разделить их горе, проделать все неизбежные в таких случаях процедуры. На следующий день мы хоронили его. Моросил нудный дождь. Все прошло тихо и незаметно, без громких речей и пышных венков.
Занятый этими печальными обязанностями, я совсем забыл о своем таинственном госте. И лишь вечером, дома, когда я опять услышал негромкий стук в дверь, вспомнил о нем и понял - он вернулся.
Честно говоря, сейчас у меня не было никакого желания его видеть. Не зажигая света, сидел я в сгустившихся сумерках с фотографией Ильи в руках. Не до гостей мне было в эту пору. И я подумал, что впущу его лишь на несколько минут - только чтобы сказать, что у нас, в двадцатом веке, случаются такие ситуации, когда простительны нарушения обещаний.
Но не сказал ни слова.
Потому что когда он вошел, включил свет и положил на стол принесенную стопку папок - обычных картонных папок, которые всегда можно купить в любом магазине канцтоваров, - все поплыло у меня перед глазами. На корешке каждой из них я увидел надпись, сделанную характерным размашистым почерком, не узнать который было невозможно. Точно такими же легкими летящими буквами была надписана фотография в моих руках.
- У меня в запасе два часа. Я проведу их у вас, - безо всяких предисловий спокойно сказал гость. - Просмотрите то, что я принес. Может быть, вам потребуются от меня какие-нибудь пояснения...
- Это в самом деле главные слова эпохи?
- Да...
Дрожащими пальцами я развязал тесемки первой папки. Края папки были слегка обгоревшими, словно кто-то бросил ее в огонь, но огонь этот вдруг погас... Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Вот ведь как обернулись события...
- Это и есть то, что сильнее времени?
- Да...
Пальцы стали совсем непослушными - из рук выпали и веером рассыпались по полу аккуратные машинописные листки. Я неловко собрал их и стал читать.
Впоследствии я очень внимательно перечитывал все, что было в папках. Но ни в тот самый первый момент, когда потрясенный и ошеломленный открывшимся мне, я торопливо пробегал глазами страницу за страницей, ни потом, когда методично вчитывался в каждую строчку, я так и не смог раскрыть заключенный в них секрет гениальности. Только много позже я понял: никакого такого секрета здесь и не удастся обнаружить, потому что гениальность - это вовсе не сумма неких приемов, которые всегда можно повторить, а нечто совсем иное, постигать которое надо только самому и каждый раз заново...
...Гость сидел в кресле, рассеянно глядя перед собой. Казалось, до меня ему не было никакого дела. А я все перелистывал страницы, не в силах оторваться от рукописей Ильи. Я читал о вещах, которые происходят каждый день, и о том, чего не может быть никогда. Все это самым тесным образом переплеталось, образуя удивительно ограниченный мир, все жило и светилось. Многое здесь было непривычным, странно парадоксальным - чтобы постичь внутреннюю логику написанного, требовалось сделать некоторое усилие, отойти от устоявшихся представлений, быть готовым к тому, что нечто великолепно знакомое вдруг предстанет перед тобой в небывалом ракурсе. Но ведь гений - на то и гений, чтобы взламывать устоявшуюся привычность, приносить в мир не только новые мысли, но и сам образ мышления, рожденный необъяснимым взрывом внезапного озарения, взрывом, зачастую испепеляющим и самого создателя шедевра.
Книга века... А ведь и написать-то успел всего ничего, подумалось мне об Илье. И ни разу даже не заикнулся, что пишет... Какая же сила заставляла его столько лет, забывая обо всем, изо дня в день корпеть, склонившись над своими твореньями? Ведал ли он, что будет значить для грядущих веков написанное им?
И вдруг в сознании молнией пронеслась страшная мысль.
- Преступник! - яростно закричал я, бросаясь на своего гостя. Преступник! Ты знал, что так случится, и ждал, даже не пытаясь помешать этому!
Впоследствии мне всегда будет очень неприятно вспоминать о том, что произошло в следующие секунды. Таким я себя никогда не помнил. Я был готов вцепиться ему в глотку, душить его, раздирать на части. Только руки, уже почти впившиеся в незнакомца, вдруг на толкнулись на какую-то незримую преграду.
Гость сидел не шелохнувшись, все так же рассеянно глядя перед собой. И от этого его невозмутимого спокойствия я распалялся еще больше. Ненависть душила меня, я колотил кулаками по невидимой стене, разделившей нас, и исступленно кричал:
- Ведь ты мог, ты все мог! Но тебе дела не было до живого человека! Тебе были нужны только эти про клятые бумажки! Да гори они все синим пламенем - только бы он сейчас был жив!
- Рукописи не горят! - жестко отчеканил посланец будущего.
То ли он использовал какой-то свой прием, то ли просто напряжение, охватившее меня, уже получило необходимую разрядку, но ярость вдруг ушла так же внезапно, как и появилась. В изнеможении я рухнул на пол. Бить и крушить уже не хотелось. Хотелось только разрыдаться - стало так горько и обидно, как бывает разве что в раннем детстве.
Неужели они там, в будущем, такие бездушные и черствые? Да и что для них наша жизнь - если честно разобраться, лишь объект бесстрастного и беспристрастного исследования, не больше. У них есть цель, которую они осуществляют - добросовестно и педантично. Рукописям они сгореть не дадут - и на том спасибо. Что же касается судьбы самих создателей шедевров какое им, бесконечно далеким от нас, дело до мук и радостей этих гениев?.. Нас ведь тоже не очень-то беспокоят перипетии личной жизни какого-нибудь строителя египетских пирамид. Может быть, и в самом деле таково свойство больших промежутков времени: возвышать творение над его создателем, событие - над участником. И, как говорится, ничего тут не попишешь...