Моноклон (сборник)

– Опять хомяк на столе? – раздался его недовольный голос.

– Я заберу, пап, – ответила Катя.

Катя заглянула: хлебный полумесяц исчез в «Ригонде» бесследно. Она забрала озирающегося Тимку со стола и отнесла на кухню, опустила в его стеклянный домик.

– Стол для людей, пол для хомяков, – бубнил отец, разбирая пакеты со снедью. – На столе мы едим, на столе трапеза, которую я благословляю каждый день. В последний раз, слышишь?

– Слышу, – ответила Катя.

Про просфорку отец не спросил ни в тот день, ни на следующий.

А теперь Тимка хотел этот оставшийся, завалившийся в «Ригонду» кусочек.

Сотникова открыла глаза. Она лежала в реанимационном блоке. И поняла, что в Сияющее Море Радости она не попала. Убогий земной мир снова окружил ее. Рядом в синем и белом халатах стояли двое бородатых людей. С недовольством она стала вглядываться в них. В одном из них она узнала своего мужа Василия. Другой бородатый был врачом.

– Катенька, – произнес Василий, беря ее руку.

Она смотрела на него, словно видела впервые, хотя и вспомнила, кто он в ее земной жизни.

– Катенька, ты слышишь меня?

Она пошевелила губами. Они были сухими, шершавый язык потерся о них. Она сглотнула. Глотать было очень больно, почти невозможно. Но в простреленной груди ни боли, ни тяжести не было.

– Да, – прошептала она и почувствовала, что в правой ноздре у нее трубка.

– Милая, ты жива, – улыбнулся Василий.

– Да, – скорбно согласилась она.

– Чудо. Пуля не задела ни сердца, ни позвоночника, ни пищевода, никаких внутренних органов! – голос Василия задрожал от радости. – Чудо, Катюша! Чудо, радость моя!

Она смотрела на его осунувшееся бородатое лицо. Это тусклое, изможденное, обсосанное земной жизнью лицо обещало всю ту же серую, ограниченную, убогую, знакомую до тошноты земную жизнь.

– Наклонись, – прошептала Сотникова.

– Вам нельзя много разговаривать, – предупредил врач и отошел к соседней больной, лежащей с закрытыми глазами под капельницей и с такой же кислородной трубкой в носу.

Василий приблизил свое лицо, отчего оно стало для нее еще невыносимей. Каждая морщина этого лица, каждый волос в бороде, казалось, говорил ей: «Это наша жизнь, другой не будет».

Сотникова провела языком по губам и негромко заговорила:

– Помнишь «Ригонду», которая стоит у моего отца? – «Ригонду»? – наморщил лоб Василий.

– Приемник «Ригонда». У него стоит. Возле пианино.

– Да, да, конечно, помню, – закивал он, гладя ее руку. – Отец тоже жутко переживает, даже хотел…

– Открой в нем заднюю панель, найди там кусочек просфорки.

Василий серьезно кивнул.

– И принеси мне его сюда. Немедленно.

Василий покосился на врача. Тот, подозвав сестру, занялся соседней больной.

– Катенька, тебе нужен покой… – зашептало лицо Василия.

– Немедленно, – произнесла она, отводя глаза. – Немедленно. Немедленно.

– Хорошо, хорошо, я все сделаю, – противно и знакомо затряс он лысеющей головой.

– Сегодня. Немедленно, – хрипло шептала она.

– Хорошо, – кивнул он. – Сашу не пустили сюда, он тоже здесь, в коридоре. Он так плакал, когда узнал.

Она вспомнила, что у нее есть сын. Это не вызвало у нее никаких чувств. Потом вспомнила своего отца на инвалидной коляске. Отец показался ей далеким, словно в перевернутом бинокле. Она вспомнила, что ее мать давно уже умерла. И добрая бабушка умерла.

– Принеси мне сегодня, – повторила она.

– Все сделаю, дорогая, не волнуйся. Принесу просфорку. И иконку принесу. Полина заказала сорокоуст, когда узнала, сразу пошла в храм и заказала. Чудо случилось, слава Богу. А этого гада пристрелили, этого мента, оборотня, сволочь эту, наркомана поганого. Его больше нет, Катенька, забудь. Четверых женщин насмерть застрелил, троих ранил. Пристрелили его, как бешеную собаку, отморозка. О тебе по всем каналам говорят. Ты – герой, Катюша. Василенко мне звонил, Сегдеева звонила, Аня звонит каждый час, Николай звонит. И эта, из прокуратуры, та самая, как ее, Малавец, справлялась, предлагала помощь, любые связи, такая душевная женщина, сказала, что все с вашим делом уладилось, а мы что про нее думали, а?

– Сегодня, – Сотникова закрыла глаза в надежде снова увидеть сияющего Тимку.

Но перед глазами была тьма.

– Вам пора уходить, – раздался голос врача. – Вы знаете, мы вообще сюда никого не пускаем.

– Катюш, я приду. – Она почувствовала на своей щеке бороду мужа.

Но глаза не открыла.

Облизнула губы.

– Попить хотите? – раздался женский голос.

Сотникова открыла глаза. Рядом стояла медсестра с поильником.

– Да.

Сестра напоила ее.

– Сколько я здесь? – спросила Сотникова.

– Со вчерашнего дня.

– Сейчас утро?

– Двенадцать часов. Скоро будем обедать.

Сотниковой захотелось помочиться.

– Мне можно встать?

– Нет.

– Я в туалет хочу.

– Вы в памперсе.

– А… – Сотникова потрогала себя под тонкой простыней, почувствовала памперс.

– Я… у меня сильное ранение?

– У вас все обошлось чудесным образом, – улыбнулась медсестра. – Пуля прошла навылет, ничего не задев. Скоро вас переведут в обычную палату.

Сотникова стала мочиться, глядя на свои руки. Только сейчас она заметила, что ее роскошные накладные ногти сняли.

Вечером пришел муж. Он принес свежую просфорку, иконки Богородицы и Целителя Пантелеймона. Сотникова хотела закричать на него из последних сил, но потом передумала, поняв, что этот человек с тусклым лицом ничем ей не поможет. Она потребовала, чтобы к ней пустили сына. Когда тринадцатилетний Саша подошел к ее кровати и поцеловал ее, она взяла его руку:

– Сашенька, сделай для меня одно дело. Это очень важно.

– Я все сделаю, мамочка.

– Съезди к дедушке в Кунцево, открой заднюю панель у старого приемника дедушкиного, найди там кусочек просфорки, он туда завалился. Он мне очень нужен. Без него у меня ничего не получится.

– Я все сделаю, мамочка.

– Никому не говори об этом. И принеси мне его сюда. Сам.

– Я все сделаю, мамочка, не волнуйся.

Назавтра Саша пришел к ней. И протянул ссохшийся тонким полумесяцем кусочек просфорки.

– Спасибо, Сашенька, – она взяла этот полумесяц и зажала в кулаке. – А теперь иди. Я буду спать.

Сын поцеловал ее и ушел.

Через сорок две минуты ее сердце остановилось.

Губернатор

Едва губернаторский кортеж из трех черных и чистых машин подъехал к Дворцу культуры, как по гранитной лестнице к нему заспешили директор Тарасевич, постановщик Соловьев и выпускающая редактор с местного телевидения Соня Мейер.

Губернатор вышел из машины. Встречающие дружно поприветствовали его. Он ответил им с деловой улыбкой. Приехавшие сопровождающие лица стали выходить из машин, обступать губернатора. Одетый в бурого медведя, двухметровый охранник Семен выбежал из машины охраны и с рычанием опустился на колени перед губернатором. Губернатор обхватил его за мохнатую шею своими короткими руками. Медведь легко встал, подхватил губернатора на спину и пошел вверх по лестнице. Все двинулись следом.

Медведь внес губернатора в просторное фойе с новым паркетным полом, увешанное пейзажами местных живописцев. Двери в зал были предусмотрительно распахнуты. Медведь внес губернатора в большой зал на полторы тысячи мест.

Посередине зала в проходе виднелся длинный стол под красным сукном со стульями и безалкогольными напитками. На подробно расписанном заднике сцены, в окружении вековых сосен и лиственниц светилась огромная цифра «350».

Медведь опустился на колени перед столом, губернатор слез со спины и сразу по-деловому сел в центре стола лицом к сцене, потер свои крепкие ладони:

– Садитесь, садитесь, садитесь.

Все стали быстро рассаживаться за столом. Губернатор глянул на часы:

– Так, сколько по времени?

– Номер или концерт? – уточнил постановщик. – Вы же меня ради номера выдернули! – усмехнулся губернатор. – Концерт я семнадцатого посмотрю. Вместе с президентом.