Страница 8 из 19
– А как, – спросил я, – он всего этого добился?
Он поскреб в затылке, лицо стало задумчивым.
– Долго и трудно, – сказал он нехотя, – боролся со злом в себе.
– Разве он один? – спросил я.
Он криво улыбнулся.
– Точно подмечено! Все мы боремся, изгоняя из себя соблазны, похоть, нечистые желания, но у всех по-разному, понимаешь?
– Еще как, – согласился я. – Я вот тоже борюсь, но недолго.
– Побеждаешь?
– Нет, – пояснил я, – сдаюсь. А они сразу же теряют ко мне интерес и уходят. И я снова почти праведник.
Он посмотрел на меня озадаченно и с растущим уважением.
– Вот как… Хитро… Надо как-нибудь… Но Целлестрин прост, он бил в одну точку, и у него, похоже, получилось лучше, чем у других.
– А остальные?
– Пока только он.
Я сказал подбадривающе:
– Но и ты, наверное, близок?
Он покачал головой.
– Не смеши. Я весь из соблазнов и пороков. А по нему видно, что никогда не воровал яблоки из чужого сада, как святой Августин. С молитвами, ночными бдениями, мольбой об очищении он вообще стал недосягаем для нас… Я как вспомню, когда увидел в коридоре тот яркий свет из-под его двери!
– Ну-ну?
– Я первым вбежал к нему, – сообщил он с некоторой гордостью, но тут же перекрестился, – и увидел тот неземной свет, исходящий от его лица! Выражение было такое кроткое и всепрощающее, что даже меня проняло, а это не так просто ввиду моей великолепной и такой нужной для жизни толстокожести. Братья, понятно, пали на колени и вознесли Господу благодарственную молитву.
– Представляю, – сказал я.
– Да, – согласился он. – Это было громко.
– Счастливые вы здесь, – сказал я. – А на тебя как взгляну, так плакать хочется. От зависти.
Он вздохнул, оперся обеими руками на шест и прижался к нему щекой, отчего вся огромная рожа перекосилась.
– С того дня, – сообщил он, – брат Целлестрин и стал творить чудеса. Пусть не великие, но, смекаю, постепенно вырастет, как думаешь?
– Я просто уверен, – ответил я бодро. – Значит, он постоянно творит чудеса?
– Небольшие, – снова уточнил он, – зато часто.
– Остальные завидуют?
– Еще бы! Сам понимаешь, другие вообще кипятком разбрызгивают!
– Особенно молодежь, – согласился я. – А что говорит аббат?
Он пожал плечами.
– А что он скажет? Ставит в пример. Говорит, из брата Целлестрина вот-вот вылупится очень великий подвижник, раз он уже сейчас праведник перед Господом. И предвещает, что брату Целлестрину предстоят великие дела и свершения.
От тележки с рыбой в нашу сторону крикнули и помахали руками. Брат Жак сказал добродушно:
– Надо идти работать. А то поговорить мы все любим. Даже без вина.
– Ну, – сказал я, – вино будет. Настоящее, церковное.
Он посмотрел с недоверием, я лишь загадочно улыбнулся. Вообще-то почти любое вино создано монахами, начиная от шампанского и всевозможных ликеров и кончая уже не вином, а грогом, глинтвейном, ромом и виски, но среди обывателей утвердилось мнение, что только кагор считается церковным вином, раз им причащают в церкви. Так что угощу их для начала кагором.
Похоже, местные монахи, не довольствуясь простой рыбной ловлей, разводят рыбу в искусственных прудах, так называемых садках, видно по тому, какие отборные рыбины на тележках, все одинакового размера и откормленные так, как никогда им не удается отожраться в диких условиях…
– Брат паладин!
Я оглянулся, меня торопливо догоняет брат Альдарен, помощник самого елемозинария отца Мальбраха.
– Приветствую тебя, брат, – сказал я приветливо. – Как спалось?
Он ответил с горделивой кротостью:
– Я эту ночь не спал.
– Ого, – сказал я, успев вовремя проглотить шуточку насчет горячих потных баб. – Работал?
– Молился, – сообщил он. – Лежал на полу перед распятием, раскинув руки крестом, и просил заметить меня, скромного слугу Божьего…
– Зачем? – спросил я с удивлением. – Ты какой-то язычник… Создатель наш велик, не знал? Он видит все и всех, слышит даже топот ног муравья, бегущего за добычей! Предполагать у него тугоухость – кощунство, брат.
Он вздрогнул, сказал испуганно:
– Но молитва же… чтобы Господь услышал?
– Он и так слышит, – заверил я, – даже мысли! Предполагать иное – умалять его величие. А молитвы… что молитвы? Они для того, чтобы самому лучше понять и сформулировать, что же в конце концов хочешь. Ты чё хотел хрюкнуть?
– Совместная трапеза, – напомнил он. – Присутствуют все, кроме тяжело больных. И все гости.
– Для меня как бы честь, – сказал я высокопарно. – Веди, брат, здесь нам не грозит попасть в жаркие и цепкие лапы распутных, но веселых дев…
Он вздрогнул и торопливо перекрестился, а затем еще и забормотал молитву.
– Вот так, – сказал я поощряюще, – а можно и еще тише.
Он сказал слабо:
– Молитвы… молитвы в самом деле помогают весьма как бы не совсем так, как ждут. Это только слова. А вот ночные бдения перед алтарем…
Я спросил осторожно:
– А есть разница?
Он кивнул.
– Огромная. В молитве просишь, чтобы Господь выполнил за тебя какую-то черную или тяжелую работу, а в бдении раскрываешь свою душу, копаешься в ней, высвечиваешь все темное, что еще осталось, а его всегда много, и не просишь Господа за тебя что-то сделать, а спрашиваешь совета, как самому сделать эту работу быстрее и правильнее.
– И что, – спросил я, – помогает?
Он взглянул на меня с иронией.
– Я понимаю ваше недоверие, брат паладин. Но разве не так брат Целлестрин получил святость?.. Более того, открою вам, как человеку, что пришел и скоро уйдет, некоторые наши отцы через бдения обрели дар творить чудеса… перед которыми брат Целлестрин просто щенок.
Я охнул.
– Через бдения? Самосозерцания?..
– Инквизиционное самосозерцание, – уточнил он. – Ведь можно самосозерцать спокойно и бесстрастно ради самого самосозерцания, но если смотреть внутрь себя с неистовой страстью выжечь слабости и укрепиться духом, то… некоторым удается. Эти люди, не буду называть их имена, в самом деле способны сдвинуть горы.
Я смотрел потрясенно.
– Брат Альдарен… вы меня удивляете зело. Я вам почти верю, а это весьма нечто.
– А я вижу, – проговорил он медленно, не сводя с меня испытующего взгляда, – вы сами уже рветесь пройти, хотя еще не отдаете себе отчет, обряд посвящения и суровый период бдения!
– Да? – переспросил я в полном смятении. – Не знаю, вы правы. Я об этом не думал, но когда такие возможности… хотя бы шанс… гм, творить чудеса одним щелчком пальцев…
Он окинул меня чуть скептическим взглядом, дескать, чудеса делают не так, вдруг глаза его чуть расширились, а брови полезли на середину лба.
– Брат паладин, – вскричал он тоненьким голосом, – что это у вас?
Его палец обвиняюще указывал на мою рясу, где навершие рукояти меча оттопыривает ее характерным бугорком.
– Мои атрибуты, – ответил я с достоинством, – как у вас, скажем, тонзура. Ибо я весьма паладин!
Он воскликнул:
– Брат паладин, мы в мирном храме!.. Имеет ли смысл вам не расставаться с мечом? Это же оскорбление для Храма, нашего монастыря и всех здесь обитающих!
– Милый братец, – проговорил я медленно, – я ценю твою заботу о Храме и целомудренности монахов. Но как ты не можешь пойти по Храму голым, так и я не могу без меча. Рыцарь без меча уже голый.
Глава 5
Зал для совместной трапезы велик и просторен, однако же упрощен до того предела, когда скромность вот-вот перейдет в свою противоположность, ибо скромностью гордиться можно еще как, даже не гордиться, а гордыниться.
Я с тоской взглянул на стену, там должны бы красоваться различные мечи, топоры, молоты, кинжалы, мизерикордии, а на стене слева – луки, арбалеты, пращи… но, увы, с обеих стен смотрят только строгие лики святых.
Правда, в самом дальнем конце прямоугольного зала стена отдана под деревянные скульптуры. Я сконцентрировал зрение и рассмотрел мощно и красиво вырезанные фигуры как святых, так и противников: вот смерть с косой в костлявой руке скелета, у нее королевская корона на голове, оскаленные зубы, ниспадающий с плеч плащ, скрепленный на груди золотой пряжкой с большим рубином, – как же у нас у всех вкусы схожи.