Страница 6 из 14
– Спой! – командует брат отцу, но папа отвечает серьезно:
– Даже не знаю. Вроде кончился запас песенок. Ты смотри за дорогой и дай мне знать, если заметишь кроликов.
Папа ведет машину, брат высматривает кроликов на дороге, а я чувствую, как папина прошлая жизнь уплывает из машины в предвечерье, темнея и превращаясь в нечто странное, такое же странное, как зачарованный пейзаж – дружелюбный, знакомый до мелочей, пока ты смотришь на него, но, стоит только отвернуться, он меняется, превращаясь в нечто совершенно неведомое, с самыми невероятными погодами и расстояниями.
Когда мы приблизились к Таппертауну, небо затянуло нежными облаками, как всегда, почти как всегда летними вечерами у Озера.
Сияющие дома
Мэри сидела на заднем крыльце у миссис Фуллертон и беседовала с хозяйкой – ну как «беседовала», на самом деле она просто слушала миссис Фуллертон, у которой покупала яйца. Мэри зашла отдать ей деньги по пути на день рождения к Дебби, дочке Эдит. Сама миссис Фуллертон никого не навещала и не приглашала к себе, но была не прочь поболтать, если кто зашел по делу. И Мэри невольно погрузилась в подробности жизни соседки, как некогда погружалась в воспоминания своих бабушек или тетушек, притворяясь, что знает гораздо меньше, спрашивая о том, о чем уже слышала прежде, таким образом эпизоды всякий раз вспоминались по-новому, слегка меняя свое содержание, значение, оттенки, но неизменно звучали с чистейшей достоверностью, которая обычно присуща событиям, ставшим в некотором роде легендой. Мэри уже почти забыла, как это бывает. Не так уж часто ей теперь доводилось общаться со стариками. Жизнь большинства ее знакомых походила на ее собственную – там все еще царила неразбериха и неуверенность в том, стоит ли это или то принимать всерьез. У миссис Фуллертон на сей счет не возникало никаких сомнений или вопросов. Как можно, например, не принимать всерьез широкую беспечную спину мистера Фуллертона, исчезнувшую вдали однажды летним днем, чтобы никогда больше не вернуться?
– Я об этом не знала, – удивилась Мэри, – я всегда думала, что мистер Фуллертон умер.
– Да он живее меня самой, – приосанилась миссис Фуллертон.
Нахальный петух породы плимутрок прохаживался по верхней ступеньке крыльца, и Денни, сынишка Мэри, встал и начал осторожно к нему подкрадываться.
– Завеялся куда-то, вот и все. Может, на север, может, в Штаты, не знаю. Но он не умер. Я бы почувствовала. Он ведь совсем не старый, между прочим, не такой старый, как я. Это ж был мой второй муж, помоложе. Я никогда не скрывала этого. У меня был этот дом, где я вырастила детей и похоронила первого мужа задолго до того, как на горизонте возник мистер Фуллертон. Ха, однажды мы вместе стояли на почте, я отошла бросить письмо в почтовый ящик, оставив на стойке сумку, а мистер Фуллертон собрался было идти следом, и тогда тамошняя девушка окликнула его: «Эй, тут ваша мама сумочку забыла!»
Мэри усмехнулась в ответ заливистому смеху миссис Фуллертон, которому не стоило верить. Та действительно была стара, старше, чем можно было судить по ее волосам, еще кудрявым и черным, по неряшливо-ярким нарядам, по грошовым брошкам, приколотым на обтерханную кофту. Старость выдавали глаза – темные, как черносливины, эти глаза мерцали мягко и безжизненно. Увиденное тонуло в них, не оставляя на поверхности и следа. Вся жизнь ее лица сошлась на носу и губах, которые пребывали в постоянном судорожном движении, вечно трепетали, очерченные глубокими натянутыми морщинами на щеках. Каждую пятницу миссис Фуллертон приносила яйца на продажу, и всякий раз она была завита, кофту скалывала клумба искусственных цветов, а накрашенные губы изгибались двумя свирепыми красными змейками – миссис Фуллертон не желала, чтобы новые соседи видели в ней унылую опустившуюся старушенцию.
– Решила, что я его мать, – повторила она. – Да и ладно. Вот смеху-то было… Так на чем я остановилась? Ах да… Это случилось летом, в тот день у мужа был выходной. Он поставил стремянку и срывал для меня черешню с деревьев. Я выхожу повесить одежду сушиться и тут вижу, как человек, которого я раньше никогда в жизни не встречала, берет из мужниных рук ведерко черешен. А потом по-хозяйски, не стесняясь, садится и ест мою черешню – прямо из моего же ведерка. Я у мужа спрашиваю: «Кто это?» – а он мне: «Прохожий». Я говорю: «Если это твой приятель, зови его остаться на ужин», а он: «Да что ты такое говоришь? Я его впервые вижу». Ну, я и примолкла. Мистер Фуллертон вышел и болтал с этим, который ел мою черешню, а я ведь собиралась из нее начинку для пирога сделать, но мой муж вообще заговаривал со всеми подряд: с бродягой, «свидетелями Иеговы», с кем попало – без разбора. А через полчаса после ухода этого типа, – сказала миссис Фуллертон, – мистер Фуллертон надел свой коричневый пиджак и шляпу и куда-то засобирался. «Пойду, – говорит, – в город, надо кое-кого повидать». – «И надолго ты?» – спрашиваю я. «Нет, ненадолго». И он пошел по дороге, туда, где была старая трамвайная остановка, и что-то дернуло меня глянуть ему вслед. «А ведь он запарится в этом пиджаке», – сказала я вслух. Вот тогда-то мне и стало ясно, что он больше не вернется. В жизни бы не подумала, что он уйдет, ему тут было хорошо. Он поговаривал о том, чтобы разводить шиншилл на заднем дворе. Вот так живешь-живешь с человеком и понятия не имеешь, что ему в голову взбредет.
– И давно это случилось? – спросила Мэри.
– Двенадцать лет назад. Мальчики мои потом уговаривали меня все продать и переселиться в съемную квартиру. Но я им сказала: «Нет уж». У меня тогда и куры были, и козочек много. Какая-никакая живность. Даже ручной енот жил одно время, я его жвачкой угощала. Нет, говорю я, мужья приходят и уходят, а место, где ты прожил пятьдесят лет, – это совсем другое. Вот так я шутила со своей родней. И потом, думала я, если мистеру Фуллертону суждено возвратиться, он придет сюда, а то куда же? Конечно, он вряд ли знает, где меня искать, так все изменилось. Но я всегда подозревала, что он просто потерял память и она еще может к нему вернуться. Вот такие дела… Нет, я-то не жалуюсь. Иногда мне кажется, что у мужчины на все есть резоны – уйти или остаться. И я не против здешних перемен, мой яичный бизнес от них только выигрывает. А вот в няньки не пойду. И дня не проходит, чтобы кто-нибудь не позвал меня в няньки. Я им отвечаю, что у меня, слава богу, есть собственная крыша над головой, а свою долю детей я уже вырастила.
Мэри, вспомнив про день рождения, встала и позвала своего малыша.
– Я, пожалуй, летом продам черешню прямо с дерева, – сказала миссис Фуллертон. – Приходите рвите сами, и это вам обойдется в пятьдесят центов за ящик. Я больше на лестницу ни ногой, а то еще костей своих старых не соберу.
– Да нет, спасибо, – заметила Мэри с улыбкой, – в супермаркете дешевле будет.
Миссис Фуллертон и так терпеть не могла супермаркеты – те сбили цены на яйца. Мэри вытряхнула из пачки последнюю сигарету и отдала ее старушке, сказав, что у нее в сумке лежит еще целая пачка. Старушка любила покурить, но угостить миссис Фуллертон можно было, только застав ее врасплох. «Посидела бы с малышами – вот и заработала бы на сигареты», – подумала Мэри, и в то же самое время ей была по сердцу этакая несговорчивость миссис Фуллертон. Уходя от нее, Мэри всегда чувствовала себя так, словно пробиралась через баррикады. И дом, и двор казались такими самоуверенно-независимыми со всей этой замысловатой и, казалось, незыблемой системой овощных грядок и цветочных клумб, яблонями и черешнями, проволочными загонами для птицы, клочком земли под клубнику и деревянным настилом, несчетным количеством грубо сколоченных темных сараюшек для кур, кроликов или коз. Здесь не было четкого и ясного плана, здешний порядок не был понятен постороннему взгляду, хотя само время довершило то, что казалось бессистемным. Это место стало непреложным, неприступным и казалось вечным – со всей этой грудой шаек, метел, кроватных пружин и даже стопками полицейских журналов на заднем крыльце.