Страница 10 из 14
– О чем это ты размечталась? – спрашивали меня.
Но я не мечтала, я пыталась осознать, откуда исходит угроза, прочитать тайные знаки вторжения.
Отец спросил:
– Хочешь, пойдем вместе проверим капканы?
Он ставил на реке капканы на ондатру. В молодости папа неделями день и ночь проводил в зарослях, двигаясь вверх и вниз вдоль притоков реки Уауанаш. И ловил он не только ондатру, но и рыжую лису, норку, куницу – всех пушных зверей, которые к осени обрастали самым лучшим мехом. Ондатра – единственное животное, которое можно добывать весной. Теперь отец был женат и обременен хозяйством, он держал только одну сеть капканов, да и то недолго – всего пару лет. Этот год, наверное, был последним.
Мы прошли через поле, распаханное еще осенью. В бороздах скопилось немного снега, и не снег это был на самом деле, а тонкий, похожий на стекло в морозных узорах ледок, который приятно хрустел у меня под каблуками. Поле отлого спускалось с холма в низину реки. Забор кое-где покосился под тяжестью снега, и мы через него перешагнули.
Отцовские сапоги прокладывали дорогу. Сапоги эти были для меня такими же уникальными и знакомыми, как его лицо, они были такой же неотъемлемой его частью. Когда он снимал их, они стояли на кухне в углу, благоухая сложной смесью запахов навоза, машинного масла, присохшей черной грязи и прелых истлевших стелек. Они были частью его самого, ненадолго отвергнутой, ждущей своего часа. Вид у сапог был упрямый и бескомпромиссный, даже жестокий, и мне казалось, что они – полная противоположность отцовского лица, всегда улыбчивого и вежливого. Не то чтобы эта жестокость была для меня неожиданностью. Там, куда отец уходил и откуда возвращался к нам с мамой, могли существовать свои правила, отличные от наших.
Вот, к примеру, ондатра в капкане. Сначала я увидела, как она дрейфует у кромки воды, похожая на какой-то тропический темный папоротник. Отец вытащил ее, ворсинки перестали двигаться, слиплись, и папоротник оказался хвостом, к которому было прикреплено тело водяной крысы, гладкое, сочащееся каплями. Зубы ондатры торчали наружу, влажные глаза были мертвыми и тусклыми в глубине и блестели, как мокрая галька. Отец встряхнул крысу и покрутил ею в воздухе, мелким дождичком рассыпав вокруг ледяную речную воду.
– Отличная старая крыса, – сказал он. – Матерый, старый король ондатр. Гляди, какой хвостище!
Потом, решив, наверное, что мне не по себе, а может быть, просто желая посвятить меня в чудеса простого, но замечательного механизма, отец вынул капкан из воды и объяснил мне, как он действует, мгновенно захватывая голову ондатры и милосердно утапливая ее под водой. Я не поняла, да мне было и неинтересно. Единственное, что я хотела, но не осмелилась сделать, – потрогать окоченевшее мокрое тело, доказательство смерти.
Отец снова заправил капкан, положив в него наживку – несколько кусочков желтого сморщенного зимнего яблока. Трупик ондатры он засунул в мешок, а мешок перекинул через плечо, как мелочной торговец на картинке. Пока он нарезал яблоко, я рассматривала свежевальный нож, его тонкое блестящее лезвие.
Мы пошли вдоль берега реки – реки Уауанаш, полноводной, быстрой, серебряной посредине, – там, где солнце озаряло самую ее стремнину «Это течение», – думала я, и течение рисовалось в моем воображении как нечто отделенное от воды, как ветер отделен от воздуха, обладая собственной, вторгающейся в тебя формой. Крутой и скользкий берег обрамляли заросли плакучей ивы, еще безлистой и бессильно поникшей, как трава. Рокот реки был негромким, но насыщенным, казалось, что он исходит из самых ее глубин, из некоего потаенного места, где река с ревом вырывается из-под земли.
Река петляла, и я потеряла ощущение направления. В других капканах мы нашли еще ондатр, вытащили их, стряхнули и спрятали в мешок, а капканы перезарядили. У меня окоченело лицо, окоченели руки и ноги, но я не признавалась в этом. Я не могла. Отцу – не могла. А он никогда не предостерегал меня держаться подальше от края воды, он априори считал, что у меня достаточно здравого смысла, чтобы не свалиться. Я никогда не спрашивала, как далеко мы идем и скоро ли кончатся капканы. Наконец заросли остались позади. Вечерело. Мне тогда, да и после долгое время, не приходило в голову, что это те же самые заросли, которые видно с нашего двора, – веерообразный холм, а посреди него голые деревья, в ветреный день казавшиеся тоненькими прутиками на фоне неба.
Теперь по берегам вместо ив стояли кусты выше моего роста. Я осталась на тропинке на полпути к берегу, а отец спустился к воде. Нагнувшись за капканом, он пропал из виду. Я не спеша огляделась и увидела кое-что еще. Впереди, чуть выше по берегу, спускался человек. Он бесшумно пробирался сквозь кусты и двигался так легко, словно под ногами у него пролегала невидимая тропа. Сначала я видела только его голову и верхнюю часть туловища. Человек был смуглый, с высоким лбом в залысинах и длинными волосами, зачесанными назад, лицо прорезали глубокие вертикальные морщины. Кусты поредели, и я увидела его целиком: его длинные ловкие ноги, его худобу, невзрачную маскировочную одежду и то, что он нес в руке, поблескивающий на солнце предмет – небольшой топорик или тесак.
Я не сдвинулась с места, чтобы предупредить или позвать отца. Мужчина шел мне наперерез чуть впереди, неуклонно приближаясь к реке. Говорят, что людей парализует страх, но я просто оцепенела, будто меня поразила молния, и не страх сковал меня, а скорее узнавание. Я не удивилась. Бывает, что увиденное тебя не удивляет, то, о чем ты всегда знал, является перед тобой так естественно, двигается так ловко, с удовольствием, не торопясь, как будто оно сотворилось в первую очередь по твоему велению, из твоего ожидания чего-то окончательного, леденящего кровь. Я всю жизнь знала, что где-то есть такой человек, за дверью, за углом, в темном дальнем конце коридора. И вот теперь я его увидела и просто ждала, как дитя на старом негативе, похожее на электрическую вспышку на фоне темного послеполуденного неба, с пылающим нимбом волос и выжженными глазами сиротки Энни. Мужчина нырнул в гущу зарослей, направляясь в папину сторону. И я почему-то сразу подумала про самое худшее.
А отец его не видел. Когда он выпрямился, мужчина был всего в трех футах от папы и заслонил его от меня. Я услышала папин голос после минутного замешательства, голос спокойный и дружелюбный:
– Привет, Джо! Надо же, Джо! Давненько я тебя не видел.
В ответ ни слова. Мужчина просто приблизился к отцу вплотную, вглядываясь в его лицо.
– Да ты меня знаешь, Джо, – сказал отец. – Я Бен Джордан. Проверял тут свои капканы. В этом году на реке много отличных ондатр, Джо. – (Мужчина бросил быстрый недоверчивый взгляд на капкан, который заряжал отец.) – Ты бы взял да и сам поставил парочку. – (Ответа не было. Тесак коротко рассек воздух.) – Впрочем, в этом году уже поздновато, река уже стронулась.
– Бен Джордан, – произнес мужчина с огромным усилием, словно заика, преодолевающий свой недуг.
– Я думал, ты узнал меня, Джо.
– Не знал, что это ты, Бен. Я думал, это кто-то из Сайласов.
– Говорю же, это я.
– Они вечно ошиваются тут и рубят мои деревья, валят заборы. Знаешь, а ведь это они меня подпалили, Бен. Это все они.
– Я слыхал об этом.
– Я не знал, что это ты, Бен. Не знал. У меня есть этот тесак, я просто взял его с собой, чтобы маленько их припугнуть. Кабы я знал, что это ты, Бен, я бы им не махал. Пошли, посмотришь, где я теперь живу.
Отец позвал меня.
– Это моя малявка, помогает мне тут сегодня.
– Ну тогда пойдемте, погреетесь у меня оба.
Мы пошли за мужчиной, который по-прежнему небрежно помахивал топориком на ходу, вверх по склону и через кустарник. Воздух в зарослях был холоднее, под кустами лежал настоящий снег в два, а то и три фута глубиной. Стволы деревьев опоясывали кольца, изысканные темные круги, какие, бывало, надышишь на заиндевевшем стекле.