Страница 12 из 18
Джулиет не впервой было слышать такие советы, но ее огорчило, что на этот раз они исходят от тех мужчин, которые, судя по их виду и речам, не слишком близко знали реалии жизни. В городке, где она выросла, ее склад ума зачастую относили к тому же разряду, что хромоту или шестой палец, и люди не упускали случая ткнуть ее носом в довольно предсказуемые сопутствующие недостатки: она не знала, с какой стороны подойти к швейной машинке, не умела красиво упаковать подарок, не замечала, что у нее торчит комбинация. Выйдет ли толк из такой девушки – это был еще большой вопрос.
Он беспокоил даже ее родителей, хотя они ею гордились. Мать хотела, чтобы дочка пользовалась успехом, и заставляла ее учиться игре на фортепьяно и катанию на коньках. Джулиет занималась и тем и другим, но без желания и без блеска. А отец просто хотел, чтобы она была как все. Будь как все, твердил он, иначе тебя затравят. (Это противоречило тому обстоятельству, что родители Джулиет, в особенности мать, были совсем не такими, как все, но жили не зная горя. Видимо, отец подозревал, что дочери повезет меньше.)
Ладно, сказала Джулиет, когда поступила в колледж. На отделении классической филологии я такая, как все. Мне здесь очень хорошо.
И вот теперь она услышала тот же самый совет от преподавателей, которые, как ей всегда казалось, ценили в ней способности и радовались ее успехам. При всей своей доброжелательности они не могли скрыть тревогу. Выйти в большой мир, твердили они. Можно подумать, до этой поры она пребывала непонятно где.
Но несмотря ни на что, в поезде она вдруг почувствовала себя счастливой.
«Тайга», – думала она. И не знала, правильно ли так называть то, что она сейчас видит. Наверное, в глубине души она ощущала себя юной героиней русского романа, которая отправляется в незнакомый, страшный и волнующий край, где по ночам воют волки и где она встретит свою судьбу. Для нее не имело значения, что эта судьба (в русском романе) грозила оказаться тоскливой, трагической или той и другой сразу. Впрочем, личная судьба не имела особого значения. В действительности Джулиет влекло, даже зачаровывало совсем иное: вот это равнодушие, повторение, непостоянство и презрение к гармонии, отразившееся в поверхности докембрийского щита.
Краем глаза она заметила тень. Потом – приближение ноги в брючине.
– Здесь свободно?
Конечно свободно. Ну что она могла ответить?
Мокасины с бахромой, бежевые слаксы, бежевый с коричневым пиджак в темно-бордовую карандашную клетку, синяя рубашка, темно-бордовый галстук в синюю и золотую крапинку. Все новехонькое, с иголочки, и все, кроме обуви, вроде как великовато по размеру, будто после этих покупок туловище почему-то сжалось.
Лет, наверное, пятидесяти с небольшим, волосы золотисто-каштановые, зачесанные прядями с одного боку на другой. (Вряд ли крашеные; кто, в самом деле, надумает красить три волосины?) Брови домиком – более темного цвета, рыжеватые, густые. Кожа лица вся бугристая, плотная, как верхний слой простокваши.
Некрасивый? Еще какой. Да, некрасивый, но таковы же были, с ее точки зрения, очень и очень многие мужчины его возраста. По зрелом размышлении она бы не назвала его совсем уж отталкивающим.
Его брови поползли вверх, а светлые, водянистые глаза расширились, словно вознамерились изобразить веселье. Он сел напротив. И сказал:
– За окном посмотреть не на что.
– Да. – Она уставилась в книгу.
– Вот-вот, – сказал он, нисколько, похоже, не смущаясь таким началом. – А вы далеко едете?
– До Ванкувера.
– Я тоже. Через всю страну. Можно заодно и посмотреть, как она выглядит, правда?
– Мм.
Но он не унимался:
– Вы тоже сели в Торонто?
– Да.
– Это мой родной город, Торонто. Всю жизнь там живу. Вы тоже оттуда?
– Нет, – ответила Джулиет, все так же глядя в книгу и стараясь по возможности растянуть паузу.
Но что-то – воспитание, смущение, да бог его знает, что именно, может, сочувствие, – оказалось выше ее сил, и она выдала название своего родного городка, а потом уточнила координаты, сообщив расстояние до более крупных городов, расположение относительно озера Гурон и его залива Джорджия-Бей.
– У меня двоюродная сестра с семьей в Коллингвуде живет. Хорошее место. Я туда ездил пару раз к ним в гости. А вы в одиночку едете? Как и я?
Он все время похлопывал рукой об руку.
– Да. – Все, хватит, говорит она про себя. Хватит.
– Я впервые собрался в такую даль. Поездка долгая, притом в одиночку.
Джулиет промолчала.
– А я вижу, вы тут книжку читаете в одиночестве, и думаю себе: может, она без попутчиков едет, может, у нее тоже дорога дальняя, так хотя бы побеседовать по-приятельски?
От этого выражения, «побеседовать по-приятельски», Джулиет захлестнуло ледяной волной. До нее дошло, что он вовсе не собирается к ней приставать. Ее удручало, что на нее порой клюют нескладные, одинокие, непривлекательные мужчины, которые намекают, что они с ней одного поля ягоды. Но он вел себя иначе. Ему нужен был друг, а не подружка. Ему нужен был приятель.
Джулиет понимала, что многим она кажется странной и нелюдимой; отчасти так и было. Но при этом у нее давно сложилось ощущение, что окружающие посягают на ее внимание, на ее время, на ее душу. И в большинстве случаев она не противилась.
Будь отзывчивой, будь приветливой (в особенности если ты не пользуешься таким уж успехом) – эти заповеди нетрудно усвоить в маленьком городке, равно как и в женском общежитии. Будь легкой на услугу, если человек захочет выжать из тебя все соки, даже ничего толком о тебе не зная.
Она в упор, без улыбки посмотрела на своего попутчика. Тот заметил ее решимость, и его лицо тревожно дрогнуло.
– Интересная книжка? Про что?
Джулиет не собиралась объяснять, что книга эта – о Древней Греции, в частности о заметном пристрастии древних греков к иррациональному. В ее планы не входило преподавание древнегреческого языка, но ей предстояло читать курс под названием «Философские системы Древней Греции», а для этого требовалось перечитать Доддса[4] и решить, что у него позаимствовать.
– Мне, вообще говоря, хочется почитать, – сказала она. – Я, пожалуй, перейду в панорамный вагон.
Она встала и вышла, думая о том, что напрасно сказала ему, куда идет, – чего доброго, он тоже встанет и увяжется за ней, начнет извиняться и придумывать новые подходы. А также о том, что в панорамном вагоне она замерзнет. Но не возвращаться же сейчас за свитером.
Вид из панорамного вагона в самом конце поезда не произвел на нее такого впечатления, как вид из окна спального вагона. Здесь в поле зрения постоянно оказывался сам поезд, который загораживал обзор.
Вероятно, все дело было в том, что она действительно замерзла. И разнервничалась. Но не чувствовала себя виноватой. Задержись она там еще на минуту – и он бы протянул ей свою потную руку (Джулиет считала, что рука неизбежно будет либо потной, либо сухой и шершавой), после чего оставалось бы только представиться по именам – и путь к отступлению был бы для нее отрезан. Она впервые одержала победу в такой ситуации, причем над самым жалким, самым печальным соперником. У нее в ушах звенели его слова: «побеседовать по-приятельски». Извиняющиеся и наглые. Извиняться было у него в крови. А наглость родилась из какой-то надежды или решимости, что сквозила под его изголодавшимся одиночеством.
Джулиет поступила так по необходимости, но это далось ей нелегко, очень нелегко. По сути, ее победа оказалась еще более ценной оттого, что была одержана над таким жалким типом. Более ценной, чем возможная победа над каким-нибудь самоуверенным хлыщом. Но некоторое время на душе у нее было муторно.
В панорамном вагоне сидели, кроме нее, всего два человека. Две женщины в возрасте, которые расположились поодиночке. Когда Джулиет увидела матерого волка, трусившего по нетронутой заснеженной поверхности небольшого озерца, она поняла, что те пассажирки тоже его заметили. Но ни одна не нарушила молчание, и это было ей приятно. Волк не обращал никакого внимания на поезд, не мешкал и не торопился. У него была длинная шерсть серебристого цвета, переходящего в белый. Неужели он считал, что это делает его невидимкой?
4
Доддс, Эрик Робертсон (1893–1979) – виднейший британский специалист по классической филологии, автор монографии «Греки и иррациональное» (1951).